“Я люблю тебя больше жизни”: как не сломаться и победить в борьбе за своего ребенка

“Наша история началась в 2010 году, когда на свет появилась наша вторая дочь Мадина, – говорит Асия. – Сразу после рождения я услышала сухое и строгое: “Мамочка, у вашего ребенка синдром Дауна”. Первые минуты я была так счастлива, что не восприняла эти слова. Но потом начали приходить врачи, они смотрели на нее, качали головой и уходили. Когда я осознала всю правду, мне казалось, что я сплю. Я видела обычную кроху: глазки, ручки, ножки. Что не так? Я не хотела верить и плакала, много и долго. Хотелось проснуться. Пришел муж, держался, как мог, успокаивал меня. Потом друзья рассказывали – в машине он, закрыв лицо руками, плакал…

На следующие сутки нас перевели в больницу – у ребенка было слабое сердце. Положили в палату, где уже находилась роженица, с которой я лежала в роддоме. И у нее тоже девочка, и тоже с синдромом Дауна. А после выяснилось, что мы еще и соседи по подъезду. Уже позже я поняла – это была подсказка свыше: ты не одна…

Мы разговаривали с этой мамой, и мне становилось немного легче. Два года спустя ее дочь умрет…

Нам в больнице тоже сказали, что наша дочь вряд ли выживет. Опять слезы. Одна врач пришла в нашу палату и прямо заявила: “Это не дети – растения. Вы, возможно, попадете в психушку, а мужья могут загулять, уйти или спиться. Так что лучше отдать ребенка или отвезти подальше в аул”. “Утешила”, одним словом.

Наверное, с тех пор в моей душе началась тихая, незаметная, вялотекущая, но разрывающая душу на куски депрессия.

И вроде все так же, как у всех, – памперсы, гуляния, купания. Ночами я плакала, изучала информацию. Мысль “за что?!” не покидала меня. Думала – мне 30 лет, я знаю, что такое любить и быть любимой, что такое быть мамой. А моя дочь? Сможет ли она это узнать?! Сможет ли понять, что такое вообще жизнь, будет ли понимать нас? Это были бесконечные терзания. Вопросы без ответа. Солнечные дети с лишней хромосомой

В восемь месяцев Мадине сделали первую операцию на сердце. Через год операция повторилась… В свои два года она была такая смышленая, такая хорошенькая. И, кстати, для своего диагноза развивалась очень хорошо. Начала разговаривать, ходила.

После второй операции дочь простыла, и уже дома я заметила, что у нее мокрая футболка. Снимаю одежду с ребенка – у меня шок: шов на груди разошелся.

Температура почти 40, поехали в больницу. Ее обкололи, сбили температуру, и мы стали приезжать на процедуры каждый день. Через неделю нашего врача не было, и его коллега сказал: “Ну, всё, можно зашивать”… Обколол обезболивающим ее шов и начал зашивать. Мадина не плакала – она кричала. Мы ее держали…

Ребенок есть ребенок – вскоре все забылось, зажило. А в это время в маленьком организме от перенесенного шока запустился другой процесс. Спустя два месяца я начала замечать на теле дочки маленькие синяки. Думала – упала, ударилась. Но когда синяки появились в паху, на шее, я запаниковала. Пошли к врачу – он сказал, что после операции иммунитет упал, ничего, восстановится. Мадина была ужасно слабой, и через два дня рано утром у нее кровь пошла изо рта. Снова в больницу, где тот же врач сообщила:

“У вашей дочери лейкоз, 46 процентов раковых клеток в крови”… Она еще что-то говорила, а я ее уже не видела – слезы лились потоком, опять хотела проснуться от этого ужаса.

Утром мы уже были в центре материнства и детства. Раковых клеток было уже 96 процентов. Состояние тяжелое. Выводили две недели. И начали лечение. В первый день, когда я вышла из палаты, меня спросили – привыкла?

– Как тут можно привыкнуть?..

– Можно. Еще как можно.

Позже поняла, что это действительно так. Можно привыкнуть к тому, что день начинается с мольбы, чтобы анализы были хоть на единицу лучше. Даже к тому, что в соседней палате потеряли сына или дочь. Я видела, как плачут врачи, обняв маму. Как провожают на пересадку в другую страну и ждут хороших вестей. В отделении детской онкологии ты понимаешь, что все проблемы – такая ерунда. Понимаешь, что ценно на самом деле.

Было много моментов, которые сложно и долго описывать. В самом конце лечения, а прошел почти год, организм Мадины стал уставать от химии и гормонов. Со слабым сердцебиением она попадает в реанимацию. Вскоре мне разрешают спуститься к ребенку. Как я потом поняла – чтобы попрощаться.

Я смотрела на свою кроху, такую беззащитную, всю в трубках, проводах, пищащие аппараты рядом.

Я села и начала говорить ей: “Ну что ты меня подводишь? Мы же еще столько должны узнать, посмотреть, столько сказок прочитать, дома тебя ждут, нам осталось потерпеть совсем немного. Я тебя безмерно люблю. Больше жизни, слышишь?! Мы должны идти дальше с тобой”.

Не помню, сколько я так сидела. Мне разрешили лечь рядом с дочкой, и мы провалились в сон. Кстати, я была тогда на пятом месяце беременности. Я вас так люблю, мама. Что бы я без вас делал, — последние слова сына Марины Чейшвили

…Потихоньку Мадина стала приходить в себя, медленно и очень стойко. Мы начали жить заново.

Впереди были еще больницы. И не раз. Спустя несколько лет мы с мужем проснулись и сказали: “Сегодня мы спокойно спали всю ночь”. Дочери тогда было пять лет. А 4 марта нашей малышке исполнилось 9 лет. Она ходит в первый класс, большая умничка, очень красивая, нежная и смешная девчонка.

Когда ей было 7, мы шли по городу, и я почувствовала большую гордость оттого, что я – ее мама. В тот момент я полностью приняла этот диагноз.

Сейчас я сооснователь и соучредитель общественного фонда “Мама Pro”. Я предприниматель, у меня свое успешное дело. Мы прошли этот путь. Можно многое пройти и научиться заново жить. И понять, что такое быть счастливым по-настоящему!”.