Чем питаются души наших предков?

на меня бабушка за то, что я выбросила зачерствевшую горбушку в мусорное ведро. – “Доля” – это тот кусок хлеба, который определил Бог съесть человекуза его жизнь. Ну а ты ее вот так, небрежно.

Прошло с того случая 30 лет. Моей доброй и мудрой бабули нет на свете, а я всё помню тот разговор. И, когда в городе, в каменных джунглях, длинными, душными, наполненными нескончаемыми звуками чужой жизни вечерами я тоскую о родном ауле, на губах оживает вкус теплой домашней лепешки тапа-нан.

Моему субботнему приезду в родные пенаты радуются все. Домочадцы, школьные приятели, соседи. В ауле же все двери открыты, и человек человеку, действительно, друг.

– Хорошую сыну взяли жену, – дородная, красивая Бекзада-апай, перегнувшись через низкий штакетник в наш двор, рассказывает мне новости. – Моим родственницам понравилась. Хлеб на следующий после свадьбы день пекла, корочка получилась ровная, гладкая. И на бесбармак тесто вручную месит, не покупает сочни в магазине, как криворукие городские бабы.

А я вспомнила, как мои городские соседи по площадке тоже с удивлением рассказывали о своей юной снохе, сосватанной в далеком аральском ауле. Два дня свадьбы отыграли. На третий день молодая невестка ни свет ни заря будит свекровь и спрашивает, где у них чан для замеса теста, мука и дрожжи. Когда ей объяснили, что в семье не принято печь хлеб домашний, что ни чана в кладовой, ни дрожжей в холодильнике и в помине нет, молодуха пожалела своих новых родственников:

– Бедные вы мои, вкуса нашего казахского хлеба не знаете. Наверное, не помните уже, что души предков питаются запахами сотворенного с молитвами хлебушка?

Тетя Бекзада слушает меня внимательно, переспрашивает. Что, так и не стала молодая сноха теплым хлебом стариков кормить? Купили ей новый тегеш (таз. – Прим. авт.) для теста? Мулкал-пеш построили?

– Тегеш купили, – отвечаю, – а вот печь сложить в коммунальном дворе никто не позволит. Так что печет Сауле лепешки в электрической духовке, а баурсаки и куймак соображает на газовой плите.

– Не то, конечно, – морщится собеседница, – но хоть так.

Бекзада-апай в воскресенье сама творит с утра тесто. Во-первых, всем пяти снохам (женам пяти ее сыновей) нашлись дела в своих усадьбах. Во-вторых, я прохожу курс старательной домохозяйки. Мы будем по-настоящему, в закопченной уличной печи выпекать на соломе крестьянский хлеб.

Зря я ныла, страшась того, что ничего у нас не получится. Тапа-нан испечь – это вам не яичницу, конечно, пожарить. Но, извозившись в саже и немного попотев на сорокаградусной жаре у зева потрескивающей печки, смогу потом не только гордо к чаю каравай собственного изготовления подать, но и узнать много интересного.

– Когда в казахской семье рождается ребенок, перед первым кормлением малыша роженице приносят теплую, свежевыпеченную лепешку-кульше.

Я сама мать и точно помню, что после родов много часов, что называется, кусок в горло не лезет.

– Дурашка, да кто ж “грудной хлеб” ест? – тетя Бекзада удивляется тому, что я не знаю многих вещей. – Пока хлебушек тепленький, его завязывают в чистый ситцевый платок и прикладывают сначала к одной груди женщины, потом – к другой. И груди молоком наполняются. Молоко к хлебу тянется. Ребеночек будет сыт, да и никаких маститов у кормящей матери не будет. Всё теплая корочка вытянет. Уж поверь мне на слово.

Дворовая мулкал-печка такая черная-черная, сковородки, в которых уже пыхтит подошедшее и разложенное по порциям тесто, тоже закопченные. Апай ловко подхватывает из кучи у скотного двора вилами три охапки соломы вместе с навозом, пихает это добро в зев печи и подносит спичку. Потом добавляет еще три совка “говна”.

 

– Самый хороший жар дают овечьи катышки, – поясняет.

 

Минут через 15 на поду остается лишь горячая зола. Тетушка Бекзада закрывает задвижку трубы, ловко на решетке над золой расставляет сковородки, закрывает заслонкой саму печь, а сверху еще укутывает ее старой мокрой мешковиной.

– Ну, вот и всё. “На святом духу” наше тесто запечется быстро.

Я пока разочарована. Не успела понять, сколько надо сжечь соломы. И когда пора хлеб в печь отправлять, тоже не усекла. Ну да ладно, "опыт – сын ошибок трудных". В следующий раз буду всё делать сама. Мы сидим на скамеечке, ожидая, пока хлеб поспеет, и соседка рассказывает мне то, что узнала от своей бабушки.

– Когда наши прадеды воевали и привозили иноземных пленных, тому воину, что полонил и привез невредимым в аул мужчину-пекаря, давали две доли военной добычи. Бабы недавно сами стали с квашней управляться.

Я нюхаю воздух, но никакого хлебного духа не чувствую. Пахнет кизячным дымом и мокрой мешковиной. И только. Интересно, как узнать, поспели ли наши лепешки?

– А если ты с маленьким ребенком собралась в дорогу, под полог бесика спрячь корочку. И малыша никто не сглазит, и путь будет легким.
Я вспоминаю, как подруга укладывала свою кроху-дочь в бесик. Мне казалось, что за ночь бархатные пристежки, которыми накрепко фиксируют ручки и ножки малышке, превратят ее в неподвижную куклу. А через неделю “кукла” уже не могла заснуть без колыбели… Интересно, что об этом думают педиатры?

– Хлеб режешь, так даже не думай крошки ладонью со стола смахнуть – и в помойное ведро. Хоть сама съешь, хоть животине какой скорми, но не выброси. Иначе ту ладошку, что у тебя поднялась на такое, будешь протягивать когда-нибудь за подаянием, судьба накажет. Как пить дать. А вот если во сне хлеб видела, быть огорчениям. Особенно, если черствый хлеб. Тут уже ничего не поделаешь…

Тетя кличет младшего сына Бауыржана, тот прибегает с огромной чашкой, и Бекзада-апай, отодвинув заслонку, ловко начинает вытаскивать из жерла печи готовые лепешки в сковородках и вытряхивать их в чашу, шепча благодарности духам предков. Солнце на улице такое, что листья хмеля у крыльца свернулись в трубочку. Ничейная собака залезла в мутный арык у колонки, асфальт на дороге плавится, и обувь у прохожих – в черной каемочке битума. Мы устали за эти полчаса как черти, но очень довольны удачной выпечкой.

Свою “долю” – бледную сверху, но рыжевато-румяную снизу, с пода, лепешку, я уношу домой. Хочу маме описать ощущение, которое поселилось в моей душе после непривычного занятия, но ничего не приходит на ум, кроме цветаевских строк: “Когда б вы знали, из какого сора…”. При чем тут стихи? Вдруг осеняет. Так ведь хлеб мы пекли на соре, на навозе да соломе!

Мама по деревенскому правилу чаепития накрывает стол. Горячую лепешку ломает на куски. Складывает их в миску, вываливает туда кусок свежего маслица и накрывает салфеткой.

Через пять минут мы всё это едим. Всю эту, казалось бы, безумно вредную еду. Я бессовестно поглощаю угрожающие моей талии янтарные куски теплого хлеба, пропитанного топленым маслом. Сын что-то говорит о законе Мерфи. Бутерброд вроде бы должен всегда падать маслом вниз. Как бы мой кусок ни упал, масло на нем будет и снизу, и сверху. И внутри.

Бульдожка Стефани осоловела от жирной корки и на ходу приваливается боком к креслу. Спать.

Ощущение счастья такое щемящее, будто Бог услышал все мои молитвы, произошло какое-то чудо, и еще с небес посыпались евро. Вот всё это и сразу. Сладкая моя “доля”. Бабушка была бы рада. И это чудо настоящего свежего домашнего хлеба – объединять, радовать, умиротворять.

КЫЗЫЛОРДА