Ad Calendas Graecas*

Вообще, эта его, так сказать, аналитическая записка и сегодня внушает уважение. В ней много дурного пафоса и каких-то бабьих причитаний, но это стиль времени, которого послушно придерживался Председатель Государственной думы. А вот цифры и факты впечатляют. Родзянко продолжает: “Вследствие недостатка топлива многие предприятия, даже работающие на оборону, уже остановились или скоро остановятся. Дома с центральным отоплением имеют топлива в размере всего 50 %, а дровяные склады пусты. Городской газовый завод с 28 января сократил свою работу более чем на 3/4, и газовое освещение улиц совершенно прекратилось… В городе развилась масса заболеваний инфлюэнцей и воспалением легких, а на почве недоедания – желудочные и кишечные…”.

Государь наконец удостоил Родзянко личной встречи. Вот запись из дневника Николая:

“10-го февраля. Пятница В 10 ч. у меня был кн. Голицын. Погулял. Принял пять генералов… Гулял с Марией; у Ольги заболело ухо. До чая принял Родзянко… Затем принял Щегловитова. Вечером занимался до 11 часов”.

Высочайшая аудиенция оказалась кратковременной. Император был чрезвычайно холоден и малоразговорчив.

Я не раз перечитывал дневники Николая Второго, изумляясь их чудовищно нищенскому содержанию. Человек, назвавший себя уже после отречения (!) “Хозяином Земли Русской”, ежедневно марает бумагу пометками о погоде. Они составляют едва ли не треть его литературного наследия. Это был какой-то безумный метеофил! Чуть ли не каждая запись начинается монотонным бубнением: “Утром шел снег и мело; днем вышло солнце и стало морознее”. Или: “В 10 час. пошел к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная… Вечером играл в домино”.

А накануне в Петрограде полиция открыла огонь на поражение, было убито 150 забастовщиков. Тот же Родзянко за день до этого прислал телеграмму:

“Положенiе серьезное. В столице – анархiя. Правительство парализовано. Транспортъ продовольствiя и топлива пришел в полное разстройство. Растетъ общественное недовольство. На улицах происходитъ безпорядочная стрельба. Части войскъ стреляютъ друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всяческое промедленiе смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот часъ ответственность не пала на венценосца”.

У Царя в дневнике: “25-го февраля. Суббота. Встал поздно. Доклад продолжался полтора часа. В 2 1/2 заехал в монастырь и приложился к иконе Божией матери. Сделал прогулку по шоссе на Оршу. В 6 ч. пошел ко всенощной. Весь вечер занимался”.

Так и слетает с языка оскорбительнейший вопрос: чем изволили заниматься, Ваше Величество? Понимаю, что хамство. Но сил нет. Государство катится в тартарары, как телега с горы, а Государь, как тот Мальбрук, “в поход собрался”. Да был бы хоть толк от его бездарного торчания в Могилеве!

“В 2 часа уехал на ставку. День стоял солнечный, морозный. Читал, скучал и отдыхал; не выходил из-за кашля… Четверг. Проснулся в Смоленске в 9 1/2 час. Было холодно, ясно и ветрено. Читал все свободное время французскую книгу о завоевании Галлии Юлием Цезарем. Приехал в Могилев в 3 ч. Был встречен ген. Алексеевым и штабом. Провел час времени с ним. Пусто показалось в доме без Алексея. Обедал со всеми иностранцами и нашими. Вечером писал и пил общий чай”.

Наконец, спустя немалое время, пишет:

“В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия! Был недолго у доклада. Днем сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная. После обеда решил ехать в Царское Село поскорее и в час ночи перебрался в поезд”.

Не тут-то было. Читаем дальше:

“Ночью повернули с Малой Вишеры назад… Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь… Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!”.

Все думы Государя о жене, семье, о детях. Цесаревич от рождения и без того хвор безнадежно, а еще и девочки в эти смутные дни как по команде заражаются и тяжко болеют. Корь. Их бреют наголо. Но вот есть хотя бы этот задушенный вопль: стыд и позор!

Отречение от престола не нуждается в иллюстрациях, оно неоднократно воспроизведено в мемуарах, снято в кино. Однако трудно не обратить внимание на различие в тоне этих свидетельств. Шульгин воспроизводит мельчайшие детали события, ему неловко за свою небритость, за не слишком свежий воротничок, он чувствует чудовищное несоответствие исторического события и приземленной обыденности, в которой оно происходит, он помнит лицо Государя, измученно-бесстрастное, серое, с неожиданно обильной и мелкой паутиной морщинок вокруг глаз. Помнит министра двора Фредерикса, который узнал, что его дом в Петрограде в эти минуты горит, и несчастный старик, всхлипывая, спрашивает, жива ли его супруга. Помнит, как Государь, одетый в кавказскую полевую форму с газырями и кинжалом, выйдет из своего вагонного кабинета в вагонную гостиную, обитую зеленым шелком, и вручит свое Отречение, отпечатанное на пишущей машинке на нескольких четвертушках бумаги. И Шульгин найдет в себе силы посоветовать Его Императорскому Величеству небольшую правку, и Государь ее без усилий внесет собственноручно. И, прощаясь, Шульгин, закоренелый монархист, найдет в себе дерзость произнести: “Ах, если бы Вы сделали это немногим раньше…”. А Император простодушно спросит: “Думаете, обошлось бы?”.

С ума сойти.

А вот в дневнике у Николая читаем: “Нужно мое отречение… Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!”.

Переговорил!

Следующая запись: “Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне… Читал много о Юлии Цезаре. 8.20 прибыл в Могилев… Оказывается, Миша отрекся… Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость! В Петрограде беспорядки прекратились – лишь бы так продолжалось дальше”.

Если бы…

“2-го апреля. Светлое Христово воскресенье. Заутреня и обедня окончились… Разговлялись со всеми… Лег спать не сразу, плотно поел. Встал около 10 час. День стоял лучезарный, настоящий праздничный. Утром погулял. Перед завтраком христосовался со всеми служащими, а Аликс давала им фарфоровые яйца, сохранившиеся из прежних запасов”.

И еще одна запись: “Отличный весенний день… После завтрака вышел с Алексеем в парк и все время ломал лед у нашей летней пристани; толпа зевак опять стояла у решетки и от начала до конца упорно наблюдала за нами. Солнце хорошо согревало. После чая разбирал массу полученных прежде открыток”.

В этот отличный весенний день в Петроград приехал Ленин.

Это было ровно сто лет назад. Почти день в день. Может ли такое повториться? Может.

Аd Calendas Graecas.

* Латинское крылатое выражение. Дословно переводится “до греческих календ”. Соответствует русскому “После дождичка в четверг”.