Забрести на огонек к барону фон Гумбольдту: Владимир Рерих поговорил с писателем Проскуриным

1

Русскому литератору, коли выпала ему чужбина, надлежит бросить якорь в Берлине.

Здесь пятнадцать лет прожил факир словесности Владимир Набоков, пальнувший дебютным фейерверком непостижимых своих романов. Здесь томился безответным чувством к новой Элоизе блистательный Виктор Шкловский, выревевший горькими слезами книгу, которую должен знать наизусть всякий начинающий литератор – “Zoo, или Письма не о любви”. Здесь лихорадочно много писал Андрей Белый, успевая при этом неутомимо отплясывать фокстроты по ночным клубам, провонявшим развратом и кокаином. В курортном пригороде угрюмым сычом сидел Горький, хмуривший брови на Советскую власть.

Германская марка лежала в пыли, на ней растерянно топтались полуголодные немцы, а русские эмигранты привезли фамильные украшения и закладывали их в фундамент издательств и газет, не поддающихся учету.

В начале 20-х годов прошлого века Берлин был “мачехой русской литературы”, если слегка переврать известное определение Ходасевича.

Знаменитый район Шарлоттенбург незаметно стал Шарлоттенградом. Как ни странно, но берлинцев того времени это скифское нашествие никак не волновало. Озабоченные чистотой крови ублюдки появятся лет через десять.

2

Владимир Николаевич Проскурин, известнейший писатель-краевед из Казахстана, живет сейчас в Шарлоттенбурге. Я трясся по седьмой ветке берлинского метро и пытался мысленно состарить его на три года, которые мы не виделись. Зная о телесных недугах, от которых его избавили немецкие врачи (инфаркт, инсульт, шунтирование), все же сутулил ему фигуру, прореживал седину, тянул книзу щеки, углублял складки и морщины, тушевал мутью взгляд.

Однако мои физиогномические потуги остались тщетными – меня встретил явно помолодевший лет на десять ясноглазый Проскурин, обличьем своим напоминающий молодцеватого профессора конца XIX века, прогрессиста и любимца студентов.

– Здравствуйте, Владимир Николаевич!

– Привет! Сколько лет, сколько зим! Надолго к нам?

– Как доведется…

Нам отвели рабочее место в гостиной. Рослый Проскурин тонет в диванной мягкотелости. Он все время пытается из нее выпростаться, перебирая длинными ногами.

Ему не идет определение “краевед”, которое к лицу какому-нибудь старичку-чудачку из глубинки.

Проскурин – писатель, работающий с документом, который открывает дверцу в былое. Он не признает чистого вымысла, не обливается над ним слезами, потому что ему сладостен архивный запах давно прошедшего времени. С таким чутьем можно лишь родиться.

– Владимир Николаевич, помните? “Другие по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь…”. Вот вы из тех, кто ходит по следу. А свое родовое древо хорошо знаете?

– Совсем недавно стал его по-настоящему изучать. Знаю доподлинно, что отец мой приехал в Казахстан из Воронежа. Его отец, мой дед, работал где-то на улице Артиллерийской, сейчас она Курмангазы. Я родился на улице Фонтанной, которая до этого была Сергиопольской. Некоторое время носила имя Абая. А теперь это улица Тулебаева. Мама о своих корнях никогда ничего не рассказывала. Ни в какую. Молчание. И только совсем недавно, благодаря случайности, я получил сведения о своих предках по материнской линии.

Прадед мой был офицер, подполковник Игнатьев. А девичья фамилия прабабушки – Гадзиевская, польская фамилия. И теперь у меня есть их фотографии.

Старшие братья моей матери тоже были офицерами, выпускниками Вильнюсского училища, они погибли в Первую мировую. Обнаружилось, что мои отдаленные родственники живут сейчас в Прибалтике, во Франции.

Отец мой, Николай Проскурин, был очень образованным человеком, знал в совершенстве несколько европейских языков, переводил, хотя работал инженером.

Мне, к сожалению, способность к языкам не передалась. Чаще всего здесь, в Германии, я при общении обхожусь жестами, давая понять, что я – глухонемой! (Хохочет.)

– Это мешает вам в работе?

– Ну, как сказать… Моего скудного немецкого все же хватает, чтобы объясниться с библиотекарями. И – пора­зительно – здесь, в библиотеках, нет никаких “спецхранов”, всё доступно. Читательский билет, годовая цена которого 10 евро, дает мне право работать во всех библиотеках Германии!

Здесь, в Берлине, я нашел полную подшивку газеты “Семиреченские областные ведомости” за 1918–1919 годы. В идеальном состоянии!

Она выходила в тех местах, которые были под контролем Белого движения или, допустим, атамана Анненкова. Из этой газеты я узнал очень много подробностей о том, как разграбили могилу Фольбаума, бывшего военного губернатора края, о том, как убили Александра Шаврова, первого летчика Семиречья…

– А можно эти материалы фотографировать, ксерокопировать?

– Беспрепятственно. Пожалуйста. А вот в библиотеке Франкфурта-на-Майне я обнаружил полную подшивку газеты “Степные ведомости” (“Акмолинские областные ведомости”), которая печаталась в Омске и была, так сказать, официальным голосом Степного края. Нигде не встречал столь полного свода этого издания, которое выходило с 1871 года, а здесь, в Германии, нашел. В изумительном состоянии!

– Вы легки на подъем?

– У меня бесплатный годовой билет для поездок по железной дороге.

– Над чем сейчас работаете?

– Надеюсь, что скоро выйдет большая книга “Жизнь и судьба генерала Колпаковского”. Нашелся, благослови его Бог, спонсор издания. Имя называть из суеверных соображений не буду, но скажу, что он мне действительно Богом дан.

Первый и второй тома посвящены генералу Колпаковскому, а третий – его окружению.

Мне удалось отыскать здесь, в Германии, и вообще в Западной Европе, огромное количество фотопортретов того времени. На них можно смотреть часами. Точно так же я сделал книгу о Зенковых, в ней третий том состоит из фотографий.

– Владимир Николаевич, вы странствуете в прошлом, это ваш крутой маршрут. Скажите, возникает ли у вас ощущение, что вы лично знакомы с вашими персонажами, вы чувствуете их как живых людей?

– Это порой происходит. Один из моих предков по линии отца был поручиком. Вот с ним у меня установились какие-то почти мистические отношения. Я разговариваю с ним, ощущаю под ладонью шероховатость армейского сукна, трогаю погоны… Бывает. Не со всеми, но бывает.

Сейчас мое воображение занято фигурой генерала Ионова. Он был фотографом, этнографом, памироведом, он много сделал для Семиречья.

Выходит в Алма-Ате такой журнал, название которого меня завораживает – “Ветер странствий”! Я сделал там несколько публикаций о нем. Или вот еще одна любопытнейшая фигура – Томас Аткинсон, британский подданный, путешественник. Он задумал путешествие в Азиатскую Россию, был на приеме у Николая Первого, получил добро, и государь повелел западносибирскому губернатору Горчакову оказать Аткинсону вспомоществование, что и было выполнено. Английский след в казахской степи

А с Горчаковым тоже связана одна любопытная история: его незаконнорожденный сын, Михаил Перемышельский, стал потом одним из основателей Верного. Видишь, какие тугие узлы завязывает жизнь!

Аткинсон добрался до Капала (Копал тогда), где назначенным администратором был некто Александр Врангель…

– Из тех самых Врангелей?

– Ох, трудно сказать. В списке выпускников Пажеского корпуса отыскал 14 Врангелей, но все они без имени-отчества. И вот этот Врангель приютил Аткинсона и его жену, Люси, которая была беременна и в Капале родила сына. И знаешь, как они его назвали? Алатау Тамчибулак! Они прожили там целый год. Аткинсон был превосходный рисовальщик, художник, он оставил много документальных свидетельств той поры. Самое пора­зительное, что потомки этой супружеской пары, живущие в Великобритании, имя Алатау Тамчибулак сохранили, оно передается по наследству!

А знаешь, кто “заразил” Аткинсона любовью к нашему краю? Сам Александр фон Гумбольдт, великий немецкий путешественник и географ!

Он ведь тоже побывал в наших краях. А я однажды оказался в его кабинете, он открыт для посетителей. Видел его посох, с которым он путешествовал по стране, где мне через сто лет только предстоит родиться. Представляешь? В гостях у Гумбольдта!

3

Мы беседовали часа полтора. Проскурин вспоминал семью верненских фотографов Лейбиных и попутно рассказывал о загадочном светописце, господине Ордэ, который прикрутил к последней букве своей фамилии таинственную литеру N. Он тоже снимал верненские улицы. Архиерейскую, например. Теперь она Зенкова, а была Пролетарской.

Я слушал писателя и понимал, что нам дано барахтаться лишь в верхнем слое жизни, где мы задорно клянем градоначальников, ковыряющих едва уложенные бордюры, а он живет в разных временах, и все они для него реальны.

Пространство его жизни трехмерно, оно исполнено дышащей глубины. Он может видеть, как бородатые мужики и солдаты отесывают бревна, отстраивая укрепление Верное. Побродить по ярмарке, наблюдая, как Лейбины выстраивают группу перед фотографическим аппаратом. День Домбра. Владимир Рерих о Юрии Домбровском

Он легко перенесется в “Каламгер”, где молодой Олжас Сулейменов меняет малахаи – в зависимости от выпитого.

Он помнит город с несклоняемым названием Алма-Ата, по улицам которого гуляет опальный Лев Троцкий. Он может забрести к хранителю древностей Юрию Домбровскому и послушать его беседу с Калмыковым. А потом вернуться домой, в Шарлоттенбург, через Шарлоттенград.

А по пути заглянуть к барону Фридриху Вильгельму Генриху Александру фон Гумбольдту.

Алматы