Как жили немецкие военнопленные в лагерях Восточного Казахстана

Не все в Казахстане знают, что на востоке нашей страны располагались лагеря для немецких военнопленных. Не так давно прошедшие через них и дожившие до наших дней жители Германии начали собирать свои воспоминания о том времени. Впечатляет то, что советские люди, недоедавшие и в тылу, и на фронте, строго следили за тем, чтобы положенные нормы довольствия доходили до военнопленных. За нарушение приказа виновных привлекали к трибуналу.

Специалист Риддерского историко-краеведческого музея Елена ПУТИНЦЕВА несколько лет собирала эти воспоминания. И сегодня мы предлагаем вниманию читателей фрагменты рассказов бывших пленных.

На, фриц, закури!

В сентябре 1945 года в Лениногорске были организованы лагеря для немецких военнопленных. Прошло 73 года, и, пожалуй, теперь мало кто помнит об этом. Мы хотим познакомить читателей “КАРАВАНА” с интересными страницами истории Риддера, основанными на подлинных документах и воспоминаниях очевидцев тех далеких лет.

После капитуляции Германии все военнослужащие вермахта и союзных армий в советской зоне оккупации были объявлены военнопленными.

Каждый день в СССР отправлялись десятки эшелонов с подневольным контингентом. Сбывалось высказанное еще в 1943 году на Тегеранской конференции намерение Сталина использовать после победы в народном хозяйстве Советского Союза по меньшей мере четыре миллиона немцев. Постепенно сформировался второй подневольный “архипелаг” – Главное управление по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР. К январю 1946 года в его ведении находилось 227 производственных лагерей, два из них с 1945 по 1949 год располагались на территории Лениногорска. Пленники тыла

Архивные источники утверждают, что политика советского государства по отношению к попавшим в плен военно­служащим вражеских армий формировалась в соответствии с нормами международного права. Нет никаких свидетельств о намеренном уничтожении их голодом или непосильным трудом. Еще в 1942 году вышел приказ Наркомата внутренних дел, где устанавливались лагерные пайки.

В то время, когда миллионы советских граждан в плену, блокадных условиях умирали от голода, военнопленным в расчете на каждый день полагалось 600 граммов хлеба, 10 граммов муки, 70 граммов крупы, 10 граммов макарон, 30 граммов мяса, 50 граммов рыбы, 10 граммов сахара, 300 граммов картофеля, 100 граммов капусты.

Кроме того, в этот продуктовый набор входили сало, растительное масло, табак, чай. В приказах НКВД коменданты лагерей предупреждались, что виновные в необеспечении нормальных условий содержания военнопленных “будут привлекаться к строгой ответственности, вплоть до предания суду военного трибунала”. Большинство немцев из Лениногорска смогли благополучно вернуться на родину.

Какими же чувствами продиктованы попытки через много лет связаться с далеким городом, с людьми, принявшими непосредственное участие в их судьбе?

Это можно понять из писем и присланных воспоминаний – желание побывать на могилах соотечественников, умерших на чужой стороне, может быть, чувство вины, но главное – благодарность советским людям, сумевшим проявить гуманность к поверженному врагу.

“Многие из нас, узнав об отправке в далекий таежный город на рудники, вспоминали слова Данте: “Оставь надежду, всяк сюда входящий” – так было написано на вратах ада в “Божественной комедии”. Как горько и стыдно осознавать теперь, что эти слова эсэсовцы действительно написали на воротах Бухенвальда, где пленных мучили и убивали. А мы почти все вернулись домой”. (В. Фритцен)

“Курение под землей было строго запрещено. Поэтому мы вдвойне наслаждались последней закруткой махорки перед спуском. Когда клеть подходила, быстро делалась последняя затяжка, затем сигарета тушилась, и окурок осторожно прятался в кармане, чтобы потом, после смены, сразу же насладиться вожделенным вкусом табака. Тогда для нас, пленных, махорка была редким и очень ценным достоя­нием.

Когда я в первые дни моей новой шахтерской жизни стоял перед клетью и как раз хотел притушить сигарету, ко мне подошел русский шахтер. Он только что поднялся на поверхность. Ни слова не говоря, он взял у меня изо рта наполовину выкуренную сигарету и пошел дальше, продолжая курить ее. Я с горечью подумал, что теперь с нами можно делать все что угодно, ведь в конце концов мы проиграли войну.

Но в последующие дни я заметил, что русские шахтеры после подъема без всяких слов берут сигареты изо рта не только у военнопленных, но и у своих горняков и докуривают их. Наконец через несколько дней я подошел после подъе­ма к одному русскому, который должен был спускаться в шахту, и, волнуясь, спросил: “Разрешите, пожалуйста, докурить вашу сигарету”. Русский удивленно посмотрел на меня: “Ты чего спрашиваешь? На, возьми, фриц!”. (Как немец-фриц, я был легко узнаваем, потому что никто из русских под землей не носил очки.) С тех пор с полной уверенностью я использовал эту “табачную” солидарность горняков и ни разу при этом не услышал недоброго слова”. (Б. Готхольц)

“Военнопленные, которые работали на кирпичном заводе, регулярно ходили в обеденный перерыв к “своим” семьям, проживающим неподалеку. Они приносили набранную вязанку дров и получали за это суп, кашу, хлеб или еще что-нибудь поесть. Но когда неожиданно немцев перевели в ночную смену, перерыв сдвинулся на 4 часа утра. Прекрасно налаженный и ставший привычным обмен “дрова – еда” оказался под серьезной угрозой. Однако выход все же был найден. Каждая семья рассказала своему пленному, где на ночь будет спрятан ключ от входной двери. И вот в темноте военнопленные тихо подкрадывались, чтобы не разбудить людей, к “своим” семьям, открывали дверь, клали дрова в коридоре и шли на кухню. Там на плите, еще теплой с вечера, стояли приготовленные суп или каша, на столе лежал хлеб. Стараясь не шуметь, ели, затем снова закрывали дверь и прятали ключ в условленном месте. Это был большой знак доверия к немцам”. (В. Фритцен)

Катюша

Из беседы с господином Винтером в Лениногорске в августе 1996 года:

– Тогда, в 1945 году, мы были молоды, и, несмотря на тяжелые условия плена, нам хотелось любить и быть любимыми. У некоторых из наших товарищей сложились искренние, нежные отношения с русскими женщинами, ведь их много работало наравне с нами в цехах свинцового завода и на рудниках, под землей.

Наших товарищей долгие годы угнетала мысль о том, что в далеком Лениногорске у них могут расти дети, а они не имеют возможности не только помочь им, но и даже просто узнать об их судьбе.

Я прошу от имени многих, если возможно, разыскать женщин, сохранивших своей любовью и теплотой жизнь несчастным пленным солдатам. Одну из них звали Екатерина, она жила на улице Семипалатинской...

Свадьба Катюши и Николая в мае 1940 года была веселой и звонкой – гуляла вся улица.

Ей, во­семнадцатилетней, румяной, сильной, казалось, что впереди жизнь, полная радости и счастья. Муж работал в проходческой бригаде на руднике, был стахановцем. Начальство сразу выделило им просторную квартиру, как только узнало об их комсомольской свадьбе. Через год весной родился такой же, как они с Колей, крепкий и розовощекий малыш Мишенька.

Сын крепко спал на руках Катюши, когда раздалась команда: “По вагонам!” – и его отец в числе самого первого призыва ушел на фронт.

Спал Миша и когда в их дом через полгода принесли страшную весть: “Ваш муж... пропал без вести в боях за...”. Скрывая от сына горькие слезы, Катюша лелеяла надежду, ведь “без вести” – это не “пал смертью храбрых”. Спускаясь в шахту, она работала и за себя, и за Николая: чем ближе победа, тем быстрее сможет найти его, даже если он ранен и беспомощен, даже если в плену на чужбине.

И вот пришел тот самый светлый день – День Победы. За эти военные годы Катюша слышала множество историй о том, как неожиданно возвращались домой те, кого уже не надеялись увидеть. Поэтому теперь при каждой возможности она бегала встречать поезда: вдруг из плена или из госпиталя вернется ее Коля.

Однажды всех, кто пришел на вокзал в надежде встретить с очередным составом, прибывающим в Лениногорск, своего солдата, оттеснили за высокий деповский забор. Запретили приближаться к перрону и привокзальной площади. В полной тишине, без обычной музыки из репродукторов подошел состав из нескольких десятков теплушек с решетками на окнах.

Первыми вышли военные с собаками и автоматами на плече, выстроились в оцепление. Открылись вагоны, и стали выходить люди в солдатских шинелях.

Толпа за забором сначала замолчала, всматриваясь и вслушиваясь, и вдруг в ужасе выдох­нула: “Немцы!.. “. Катюша вместе со всеми во все глаза смотрела на тех, кто разрушил ее счастье, ее семью – сколько было в этих взглядах... Они – те самые фашисты, которые пришли на ее Родину, чтобы жечь, убивать, мучить? И вдруг у нее потемнело в глазах и высветилось только одно лицо: молодой военнопленный был так похож на ее Николая, что она едва сдержалась, чтобы не закричать.

В эту ночь Катя не спала, перед ней все время вставал образ этого солдата с опущенными плечами, боящегося поднять глаза. Она, прижимая сына, гнала от себя нелепые мысли: “Это фрицы, фашисты недобитые! Не может среди них быть похожего на Колю!”.

Но, когда под конвоем к ним в забой спустили на работу военнопленных, ее вновь как будто ударило током сходство с родным лицом.

Теперь она могла его рассмот­реть получше. Конечно, это был другой человек. И ростом повыше, и помоложе. И взгляд у него был другой – какой-то беспомощный, робкий, почти детский. В шахте времени на разговоры нет, но и без имени не обойдешься. Поэтому Катя первая подошла к нему с вопросом, на что он, вдруг открыто улыбнувшись, с готовностью ответил: “Я понимайт по-русски, учить в университет, меня зовут Карл Кархлерт”.

“Некогда мне ваших имен тут выговаривать, когда обвал пойдет. Будешь Колей, – буркнула Катюша. – Знаешь русский, так слушай меня, да повнимательнее, а не то твоя муттер долго плакать будет: в забое работать – не чужих кур по огородам ловить!”.

Наверное, тем военнопленным, кого определили на работу на рудник под землей, первая смена показалась началом вхождения в адовы круги. Задыхаю­щихся, с разбитыми в кровь руками, потерявших всякую надежду выжить в плену, их подняли на поверхность. Но еще страшнее для них была немая, гранитная стена отчуждения и неприя­тия людей вокруг.

Они понимали, что, случись обвал или сорвись груженая вагонетка, их жизни станут спасать в последнюю очередь, если вообще станут...

Катюша была не одна из их женской бригады, кто на следующую смену принес для военнопленных специальные рукавицы и приспособления, без которых нельзя работать в забое. Уж кому, как не им, спускавшимся в годы войны порой на две-три смены в шахту, было знать цену горняцкому труду.

В перекур пожалели и поделились пайковым “Беломором”.

Еще через несколько смен, почувствовав наконец-то помощь каких-никаких, а мужских рук, стали угощать из немуд­реных домашних тормозков.

Не хотели оставаться в долгу и немцы: среди них оказались и портные, и ветеринары, и художники, и ремесленники, и механики, каждый старался хоть как-то расположить к себе женщин-забойщиц, от которых в шахте зависела их жизнь. С каждым месяцем управление лагерей все больше делало послаблений в режиме содержания пленных. Может, сказывалась тупиковая отдаленность Лениногорска – горы и тайга вокруг делали полным безумием побег, а может, был приказ сверху. Но все чаще можно было увидеть немцев на улицах, во дворах домов, где они помогали что-то строить, чинить...

И только Катюша не могла себе позволить пригласить Карла домой, хотя он столько раз предлагал ей свою помощь. У спецполитотдела лагеря он был на хорошем счету, так как успел провое­вать всего несколько недель. Не став членом нацистской партии, почти всю войну скрывался от демобилизации. Его одним из первых могли отправить домой, в Германию. Ему разрешалось в определенное время по спецпропуску свободное перемещение по городу.

Но Катя, которая всю войну с маленьким ребенком на руках прожила одна, Карла-Колю к себе не звала. Она все эти годы верила в возвращение своего Николая.

К празднованию третьей годовщины Победы всю Катюшину бригаду пригласили в кинотеатр имени Маяковского, где силами военнопленных была поставлена оперетта Имре Кальмана “Сильва”. Наконец-то можно было смело обуть туфельки на каблуках, надеть шелковое платье, выпустить локоны и даже чуть-чуть подкрасить губы. Именно в ту весну Катюше наконец-то поверилось, что пришла она, мирная жизнь. Только не было рядом с ней заводного и горячего Коли. Но был Карл, так на него похожий, так искренне радующийся каждой их встрече, так по-мужски и нежно сжимающий руку...

В тот вечер Карл первый и единственный раз был у Катюши дома. Через две недели его отправили сначала в Англию, а затем в Германию.

Он не знал отчества Екатерины, даты рождения, не смог запомнить из адреса ничего, кроме названия улицы. Но через 45 лет, как только появилась возможность что-то узнать о ней и ее детях (а он почему-то был уверен, что у них с Катюшей родился ребенок), он начал поиски…Трудно сказать, не было ли в том божьего провидения. Он, 70-летний вдовец, умер от инфаркта, не дожив до письма из далекого Лениногорска, в котором была информация, собранная по его просьбе, жестокая правда жизни…

Из воспоминаний Ивановой Е. И., проживавшей во время войны и в послевоенные годы на улице Семипалатинской, по соседству с Екатериной:

– Катю я помню хорошо. Работящая, красивая девка. Замужем была, перед самой войной сынка родила. Муж ее без вести пропал в 41-м – сразу же, как на фронте оказался. Долго она его ждала, никто к ней не ходил, она женщина была порядочная, да и после двух смен в забое сил хватало только ребенку картошки наварить. А вот после войны у нас военнопленные были.

Так те бабоньки, что с ней работали, говорили, что влюбился в нее немчуренок – молоденький, ласковый, студент.

Дело молодое, я не видела, лишнего про нее врать не буду. Но только военнопленных уж стали в Германию отпускать, и ее студента отправили. А у Катюши-то явно прибавление в семье наметилось. А вот как ее муженек в конце 48-го объя­вился – вот это я помню, такое не забудешь.

Где его война носила – не знаю, но вернулся он зверь зверем. А тут жена неверная, да еще и мир не без добрых людей: шепнули, что, мол, фашистское семя носит.

Уж сколько мы, соседи, ее укрывали, прятали, но жизни у Катюши не стало – бил он ее страшно, да все по животу старался. В общем, девка она сильная была, не выдержала издевательств – зарубила его топором. Сама пошла органам сдалась, ее осудили на большой срок, считай, на пожизненную каторгу. Кольку похоронили с почестями как фронтовика. Мишеньку чужие люди усыновили (только ничего из него путного не вышло – вырос алкаш и бандюга). Оставшиеся в плену. Правда спустя 70 лет

А про Катю где-то году в 50-м от амнистированных весточка долетала, что до лагеря она не доехала, в родах на этапе умерла...

В этом порядок Бога

Завершить рассказ о немецких военнопленных в Лениногорске хотела бы воспоминаниями Вильгельма Фритцена. Этот человек в течение нескольких лет до самой смерти присылал мне материа­лы, фотографии, писал добрые письма, поздравлял со всеми праздниками.

Однажды в начале нашей переписки вместе с письмом я получила дойчмарки.

На мой вопрос, кому и для чего предназначены деньги, он ответил так: “Я узнал, что мужчины в вашей семье не вернулись с войны. Меня поразило в самое сердце, что погибли они именно там, где участвовал в боях и я, – под Ленинградом и на Днепре. Я после войны прожил хорошую, долгую жизнь, вырастил двух дочерей, радуюсь внукам. Позвольте мне, пока я жив, оказывать вам небольшую материальную помощь, чтобы хоть на тысячную долю компенсировать то, что могли бы сделать для вас ваши дедушки. Ведь на войне я стрелял, кто знает, для кого мои пули стали смертью…”.

“Лагеря пленных приносили не только административные проблемы, но и чисто человеческие. В тесном бараке жили по 40–60 человек. Каждый воспринимал действительность по-своему, поэтому не просто было установить человеческие отношения. Тогда родилась настоящая дружба, которая продолжилась и на родине.

Среди нас были очень честные товарищи, на которых можно было положиться. Но были и подлецы, и предатели. Эти имена мне известны, но я никогда не стану их упоминать. Наоборот, я хочу рассказать о человеке, которым я восхищаюсь до сих пор. Это Готхольд Бетш.

В армии он был обер-лейтенантом в резерве. В 1943 году отказался проводить национал-социалистическую полит­учебу с молодыми кадетами, будущими офицерами, за что его перевели по личному приказу Гиммлера в штрафной полк 999. Этот полк составляли из людей деградировавших или осужденных – от генерала до убийцы.

Когда Готхольд Бетш попал в плен, он не сказал, за что его судили. Хотя, если бы советские власти об этом узнали, его уже в 1946 году отпустили бы на родину. Позднее признался мне, что считал нужным остаться в лагере. Там он организовал хор, устраивал вечера Библии, проводил молебны.

Один случай мне запомнился на всю жизнь. Как-то в воскресенье мы пололи на колхозном поле свеклу. Готхольд отставал, и русский конвоир ругался. Я как сейчас слышу голос Бетша: “Я же работаю обеими руками!”. А когда мы его стали подгонять – ведь не получит же добавочные 300 граммов хлеба, – он нам ответил: “Вы же знаете, что здесь все так плохо растет и население получает еще меньше, чем мы. Поэтому надо беречь каждое растение, чтобы осенью собрать урожай. По-другому, рвать и хватать – значит уничтожать рассаду. Это противоречит порядку Бога”.

Мы часто перезваниваемся с Готхольдом. Когда я сообщил ему, что пишу воспоминания о лениногорских лагерях, он настоятельным голосом сказал: “Вилли, не забудь написать, что мы были врагами, но русские с нами хорошо обращались. Особенно врачи относились к нам, как к людям. Мы до конца дней должны хранить в сердце благодарность. В этом порядок Бога”. Я исполняю его просьбу. Тем более что это и мое убеждение.

Вилли Фритцен, 1994 год, Мюнстер”.

P. S. С 1945 по 1949 год в Лениногорске-Риддере Восточно-Казахстанской области действовали два лагеря для военнопленных: 347-А – для младшего и среднего офицерского состава, 347-В – для рядового состава.

Всего через эти лагеря прошли 6 500 бывших солдат и офицеров вермахта, из них 1 021 человек был задействован на строительстве Малоульбинского водохранилища в горах, 4 500 работали на полиметаллическом комбинате, на рудниках и свинцовом заводе, 1 000 были отправлены в тайгу на лесоповал.

На городском кладбище в районе Круглой сопки было организовано захоронение тех, кто умирал от болезней и травм. Каждая могила имела дату захоронения, порядковый номер и номер линии. Всего было захоронено 168 военнопленных: старший из них – майор Ганс Тетерзен 1894 года рождения, самый молодой – Зигфрид Риер 1926 года рождения. Со временем порядок и нумерация захоронений были утрачены. В 1996 году на средства общества бывших военнопленных Лениногорска (такое существовало в Германии) в месте захоронения была установлена памятная плита “1945–1949. Здесь покоятся солдаты и офицеры бывшей немецкой армии”.

Алматы