Счетчики времени

Опьяневший от воли пес еле поднимает золотистую свою голову и тут же виновато роняет ее обратно. Мы расположились на дачном крыльце и вместе смотрим в черное теплое небо.
Такие звезды бывают только весной, и только в горах. Но не они тревожат мне душу…
День прошел до реплик предсказуемо и традиционно — шашлыки с пивом, сгорающие плечи девчонок, грядки… Я даже ухитрился написать вполне бодрую, умеренно критическую заметку, дабы завтра на работе чувствовать себя плодотворно потрудившимся дяденькой. И все было размеренно, по-бюргерски правильно, как вдруг вечером соткалось в воздухе слово. Чернобыль.
В поисках музыки наткнулись на частоту, которая с шипением сообщила, что в Киеве прошла минута молчания… Замолчали и мы. Конечно, никто не бросился искать траурные одежды, зажигать свечи или читать молитвы. Просто не шли слова, будто плавно текущее время споткнулось о кочку. Дети унеслись, подстрекаемые неугомонным спаниелем, и визг их, хвала всевышнему, все удалялся… Мой друг непонятно закашлялся и сказал: «Блин, двадцать лет…».
Да, уже двадцать. В восемьдесят шестом власти сделали все, чтобы взрыв мы восприняли очень по-советски. Никакой паники, никаких волос дыбом. Да, произошла авария (вовсе скрыть ее было невозможно), но успешно идут работы по ликвидации, все под контролем. Разве могли мы в это не поверить? Каким я был в восемьдесят шестом? Да вот таким же, как этот пес — весь мир передо мной, любовь — это главное, а неприятности — где-то там, за границей моего жизненного пространства.
Понимание степени кошмара началось позже — когда появились фильмы, репортажи, рассказы очевидцев. Я — не физик, а самый что ни на есть гуманитарный гуманитарий, и мозг мой попросту отказывается, так же, как бесконечность, воспринимать невидимку-радиацию. Все эти гамма, бета, периоды полураспада, излучение — есть что-то необъяснимо зловещее в том, что человек открыл страшную силу на погибель себе. Я не смогу сейчас сказать навскидку, сколько Хиросим было в Чернобыле, да и в этом ли дело? Жутко — одинаково. От тени человека на стене японского дома и от неправдоподобно сочной зелени украинских лесов. Лесов, где не слышно ни звука, только шелест листьев да шум отравленного дождя.
Ликвидировали тоже по-советски. Счетчики Гейгера были далеко не у всех. Люди шли в ад, не зная об этом, обрекая себя на верную смерть — совсем скорую, немного попозже… По мнению экспертов ВОЗ, предполагается, что в странах, над которыми прошло радиоактивное облако, сегодня могут возникнуть до 150 тысяч случаев заболеваний раком. А ведь во многие украинские деревни вскоре после эвакуации вернулись жители — сначала потихоньку, потом открыто. Здесь до сих пор есть таблички, запрещающие собирать грибы и ягоды, брать воду из ручьев и рек. Но среди двухголовых телят и ягнят-уродцев появляются на свет чернобыльский и обыкновенные, на первый взгляд, животные. Жить-то как-то надо. Другой вопрос — сколько, но, видимо, возвращенцы об этом стараются не думать.
Ликвидаторы — жуткое, больное слово. Пахнет насилием и смертью. Но умирали-то они сами — тысячами, резко, безнадежно. И продолжают уходить и сейчас. В восемьдесят шестом сломалась их судьба, ибо сказано было: взойдет звезда Полынь. Взошла.
Те, у кого не было к тому сроку детей, так и не узнали никогда родительского счастья. Их жизнь превратилась в сплошную борьбу с болячками, и я не понимаю, почему они должны все время что-то доказывать государству. Практически все они стали инвалидами в той единой еще стране, где Чернобыль был общим, отделенным весьма условной социалистической границей. И что теперь? Почему ликвидаторы, вернувшиеся в Казахстан, каждый год говорят об одном и том же: о льготах, о мизерности пособий…
И с каждым годом их все меньше. Наверное, можно было хотя бы к «круглой дате» выплатить им разовое вознаграждение, как это сделали в России. Хотя и там не расщедрились — тысяча рублей на брата. Грустно…
Посмотри на эти странные, мерцающие высокомерно, вечно и независимо от нас, микроскопических букашек вселенной, звезды. Посмотри, мой обалдуйский пес. Тебе всего два года, и нет большего счастья в жизни, чем вот такие поездки. Гудят, поди, лапы? А ты можешь представить, что туда, к звездам, в это пространство, улетает шесть тонн дряни, шесть тонн смерти — радиоактивных веществ по-научному.
Вот и я не могу… Пес стучит когтями, кладет мне на колено морду и заглядывает в глаза — виновато, встревоженно. Он чувствует: что-то не то сегодня с этими звездами, слишком много молчания, слишком много сигарет. Но не понимает, о чем я его спрашиваю. А я, как подумаю о том, что началось после двадцать шестого апреля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года и о тех людях, что пошли на станцию…