Жизнеед Гаврилов

В Алматы Гаврилов приехал во второй раз. О дружбе с выдающимися людьми, среди которых Святослав Рихтер и Михаил Горбачев, о творческих кризисах и шпионских детективах музыкант откровенно рассказал нашим читателям.

– После отъезда в 80-х годах в Европу вы больше пятнадцати лет не выступали в России. И только в 2001 году началось триумфальное шествие Гаврилова по стране. Как сейчас у вас складываются отношения с российской публикой?

– Противоречиво. Хотя бы потому, что обстановка в России противоречива сама по себе. С одной стороны, там великолепная публика, которая воспринимает меня как живую легенду. Мой дом находится в центре, неподалеку от Кремля, консерватории. И только я выхожу, меня тут же хватают студенты. Приходится спасаться бегством по бульварам (смеется).

С другой стороны, в постсоветское время там сформировался некий внутренний рынок, который крепко держит свои связи и не очень приветствует посторонних граждан. Это заметно в отношениях между лидирующими артистами, которые как бы контролируют музыкальный рынок России. Но у меня нет никаких обид. Люди тяжко поработали в постперестроечный период для того, чтобы закрепить свои позиции в стране, в которой они живут.

– Однажды вы заявили, что лет двадцать назад решили отколоться от Рихтера, чтобы делать что-то новое, искать новый язык...

– Рихтер все-таки принадлежал поколению, воспитанному, можно сказать, в дореволюционном ключе. Его мышление базировалось на фундаменте XIX века. Хотя он очень хорошо играл современную музыку середины двадцатого века, Бриттена, Бартока, позднего Шостаковича, все же его язык оставался в романтически театральной манере. Уже тогда я чувствовал, что она слишком ограниченна и не идет вперед в конец XX века, в XXI век. Мне хотелось расширять рамки классического языка, для того чтобы они охватывали широчайшие массы. В Рихтере всегда был некоторый снобизм в том, что искусство может принадлежать только очень маленьким кастам. Я всегда был против этой позиции, поскольку любой композитор начиная от Баха, который служил и Богу, и всем живым существам, не гнушался пользоваться фольклором, причем с самыми неприличными словами, которые я даже не могу процитировать. Корни музыки идут от самой широкой публики, народа, и результат творчества также должен принадлежать самой широкой публике.

– Так что же за новый язык вы предлагали в противовес этому?

– Новый, старый. Это вечный язык Любви. Любви к искусству, не ограниченной никакими догмами, никаким аскетизмом, а также громадной любви к тем, кому ты даришь это искусство.

– А вы жизнелюб?

– Жизнелюб – это даже как-то слабо сказано. Я жизнеед! Ха-ха-ха.

Советская школа учила глянцу

– Но однажды в вашей жизни случился мощный творческий кризис, период, когда вы не выступали целых семь лет.

– Да. Тогда желание-то делиться было, а делиться было нечем. Я пришел к выводу, что наша знаменитая советская школа, которая готовила лауреатов, как спортсменов, была очень консервативна. Нас не учили смотреть в философскую глубину произведения. Мы были великолепно подготовлены играть быстро, глянцево, блестяще, покорять большие массы малообразованных слушателей. Я считаю, если человек смотрит в корень, в зерно произведения, философски его обнимает, понимает и дает нам, то две-три фальшивые ноты мне не испортят ничего. Тогда как глянцевое исполнение, которое не коснется сердца произведения, а таких мы сейчас слышим миллионы, это для меня страшная трагедия, от этого я просто заболеваю.

– Чтобы отучиться от советской школы, вы и уехали за границу?

– Я уезжал при тоталитарной системе, которая имела контроль над твоей внутренней и, естественно, внешней свободой. А без свободы в искусстве делать нечего. Кроме того, вся музыкальная, исполнительская культура все-таки родом из Германии, Австрии, Франции, Италии. Поэтому для меня важно было оказаться там, чтобы пожить с немцами, англичанами, французами, итальянцами. Надо мной посмеивались, когда я проводил целые дни в семье какого-нибудь немецкого крестьянина. Сидел с десятью литрами пива и слушал их песни, шутки-прибаутки. А почему? Мне это нужно было как исследователю. Потому что весь Бетховен, весь Бах основываются на этих корнях. А меня посчитали за сумасшедшего, поскольку это очень трудно и не приносит денежного достатка. Ну, кто-то гастролирует в Карнеги-холле, а Гаврилов с немецкими крестьянами разговаривает.

Жизнь – как детектив

– Ваш переезд в Англию связан чуть ли не с детективной историей, где участвовали КГБ и Ми-5.

– Это, правда, детективная история. Где-то на одном уровне с историей господина Литвиненко. Там были задействованы те же силы. И Ми-5, и Ми-6, и Скотленд-Ярд, с которым мы воевали, и КГБ, и отравленный ртутными парами инструмент в Лондоне, и помощь, которая вовремя подоспела, но я все-таки надышался этим ядом и потом проболел восемь лет.

– Прямо вот так?

– Ну почему вас это удивляет? Как будто вы не знаете случай Бродского или Барышникова, или Нуриева… Все это было, пока не развалилось это чудовищное государство.

Все это закончилось благодаря Михаилу Сергеевичу, который фактически спас мне жизнь. Он мне сам рассказывал, как в первый же его день на посту генерального секретаря ему подали лист бумаги с двадцатью фамилиями людей, в судьбе которых он должен был немедленно принять участие. Первым номером стоял Сахаров, вторым – Гаврилов. Кто подготавливал этот лист, я не знаю. Какой-то замечательный человек. Если он прочтет это интервью и если он жив, низкий ему поклон. Горбачев очень живо вспоминает этот эпизод: “Ну, про Сахарова я знал, в Горьком сидит. Я позвонил, его привезли. А Гаврилов-то кто такой? Полезли в КГБ, а там такое!.. Три подписи генеральных секретарей, чтобы Гаврилова уничтожить. Серьезное дело было, но мы его, значит, в камин”.

– А с кем еще из сильных мира сего вы дружны сейчас?

– Я никогда не дружу с политиками, когда они у власти. А когда люди отходят от власти, среди них много интереснейших личностей. Например, мне очень близок великий немецкий политик Ханс-Дитрих Геншер, отец объединения двух Германий. С бывшим канцлером Гельмутом Колем у меня тоже нежные отношения. То есть вся команда тех времен, которая переделала планету, очень большие мои друзья. Конечно, особо рекламировать такие знакомства – не очень приличное дело.

Мы с Рихтером делили планету

– Почему-то вас любят называть экстравагантным человеком…

– Ну, я же вам объяснил, если я сижу за кружкой пива с немецкими крестьянами…

– Я знаю, у вас с Рихтером было такое увлечение – вы садились за инструмент и импровизировали, изображая разные предметы, включая камень, облака, муху…

– Да, это замечательная игра! Меня мама приучала с детства изображать на фортепиано любой предмет, фразу или чувство. Например, несколько лет назад я встречался с юной дамой, которая очень тщательно скрывала свой внутренний мир. Она пришла ко мне в студию с моим другом-немцем и в шутку спросила: “Сможете ли вы сыграть мой внутренний мир?” Я вошел в эту игру и стал импровизировать, а закончилось все тем, что у нее началась истерика. “Он сыграл меня!” – закричала она и убежала.

– Говорят, Рихтера вы обошли, изобразив за инструментом муху, которая ему не удалась…

– Рихтер в тот вечер затеял игру, будучи запрограммированным на поражение. Тогда он высказал свое впечатление о моем первом концерте, который услышал во Франции. Я в первый раз говорю это прессе. “После двух нот, – признался он, – для меня стало совершенно очевидно, что мне пришел конец”. Я чуть в обморок не упал: “Святослав Теофилович, что нам вообще делить? Планета большая”.

– Вы были дружны?

– Мы были, как сиамские близнецы. Это порой доходило до какой-то паранойи, особенно со стороны Святослава Теофиловича.

Это была такая дружба, которая бывает один раз в жизни. Она была сумасшедшей. Эта была не дружба, это была… страсть. Сексуального там ничего не было, что часто пишет российская желтая пресса. Это было какое-то взаимопожирание. То есть ему было интересно все, что делаю я. А я старался вытянуть из него все, что он знает и умеет.

– Может показаться, что вы о нем порой очень нелицеприятно отзываетесь…

– Я прямо скажу: это был страшный человек. Он всегда предупреждал: “Да, я прирожденный предатель”. У него не было чувства сострадания. У него что-то было с психикой. При том что он был невероятного обаяния, притягательности, громадного таланта, но это был черный человек. И он этого не скрывал.

– Но он способен был на дружбу, в частности, с вами…

– Это не дружба, другое. Страсть. К дружбе он совершенно не готов. Эта страсть могла длиться год, а могла – двадцать лет. И всегда закончилась бы предательством.

Он всю жизнь маску проносил, так и остался маской и загадкой. Русские его, как всегда, быстро иконизировали. И поэтому говорить о нем правду очень трудно. Ну, не привыкли еще наши люди к свободе самовыражения. А все то, что они не знают, как назвать, они называют скандальным и экстравагантным. Эти два слова часто прикрепляют к моей персоне. Хотя более понятного и логически ведущего себя человека вы вряд ли найдете.

Артем КРЫЛОВ, Иван БЕСЕДИН (фото)