Второй рассказ Петра Даниловича М.

Итак, “Казахфильм”. Это было время, когда студия еще не напоминала подростковый кружок кинолюбителей, где юные члены путают пусковую гашетку камеры с кнопкой слива бачка в сортире.

Экшн!

Отставить. Просьба не путать дактиль с анусом.

Тогда “Казахфильм” был еще схож с воинским подразделением размером с дивизию, поскольку состоял как бы из трех полков. Творческо-производственных объединений.

ТПО-1 – это был полк “потешный”, он производил пшикающие, маловысокохудожественные залпы, эхо которых редко долетало даже до середины самых водянистых фестивалей. ТПО-2 состояло из матерых политруков и замполитов, ваявших меднолобые киножурналы и краткосрочные боевые листки документалистики, где правды было еще меньше, чем в изделиях соседей из ТПО-1. Этот испорченный хроникерами целлулоид показывали в кинотеатрах перед основным зрелищем, в нагрузку. Зрители, мечтавшие о “Фитиле”, бухтели разочарованно. Имелось также загадочное Третье творческо-производственное объединение, которое годами высиживало невидимые миру мультфильмы.

Личный состав каждого полка имел заметные внешние различия. Игровики щеголяли в контрабандных джинсах, ковбойках и поддельных кроссовках. Иные из них курили трубки, которые неустанно гасли.

Говорили демиурги тихо, в себя, иногда под себя, путано и бессвязно. При этом они по-девичьи хлопали ресницами и закатывали глаза, всякий раз завершая фразу спасительным довеском: ну, ты же меня понимаешь?

Документалисты довольствовались куртками и штанами, вываренными в хлорной извести, курили “Приму”, ввинченную в мундштук, в разговорах были бесцеремонны и громогласны, часто употребляя обращение “Старик!”.

Как были одеты мультяшники, видит бог, не помню, да ведь они всегда сидели в своей мглистой студии, а на белый свет являлись, когда стемнеет, подобно ночным птицам.

Вот какой был кибениматограф! Изрядное словечко, но не мое. Его придумал один из ветеранов экрана, дай бог ему здоровья. Он в свое время перебежал из операторского сословия в режиссерское, таких в кино называли тогда – режопер. Дивно!

Ну про сводную роту операторов я рассказал в прошлый раз. Повторю лишь, что при всех остальных доблестях и статях считались они непобедимыми донжуанами, ходоками и сердцеедами. И первый рассказ Петра Даниловича М. об этом красноречиво свидетельствует. Из рассказов Петра Даниловича М.

Дело в том, что у них был мастер-наставник. Тоже режопер. Некто Олег Посейщайлов. Образцовая мужская особь пятидесятилетней выдержки. Он смахивал на разжалованного вора в законе, выбившегося из-под расстрельной статьи в командиры штрафного батальона. Рослый, подтянутый, щеголеватый, он свою обширную лысину носил, как львиную гриву, а глаза имел пронзительно наглые, цвета банного цинка.

Он вывозил свою группу в экспедицию, селил в гостинице, выводил на прогулку и начинал мастер-класс командировочного обольщения.

Шла навстречу барышня или молодуха, он распахивал объятия, расплывался в чарующей улыбке и вкрадчиво спрашивал, добавляя в баритон грудных ноток: “Девушка, где здесь аптека?”. И, не дождавшись ответа, вдруг стремительно выбрасывал, как лезвие кнопаря, атакующую скороговорку второй фразы: “Но это не последний вопрос!”.

Бывало, прием срабатывал, но редко.

Иногда демонстрировал высший пилотаж. Шел впереди группы и каждой (!) встречной женщине подходящих лет, глядя прямо в глаза, предлагал немедленно заняться любовью. Иные шарахались, другие смеялись, третьи плевались и норовили съездить по дерзкой роже, но за контрольные полчаса всегда находилась та, которая, опустив очи, едва слышно шептала: пошли… Сам не видел, но историй таких слышал много.

Знакомый режиссер клялся и божился, рассказывая, как Посещайлов в аэропорту увел из очереди на регистрацию красивую, богато-нарядную даму – то ли торгового работника, то ли супругу партийного секретаря, тогда больше так никто не одевался. Появился на студии через три дня отощавший, дикошарый и сутки отсыпался в операторской кабине.

Что скажешь. Играющий тренер. Все операторщики ему невольно подражали…

***

А теперь второй рассказ Петра Даниловича М.

– Вот, старик, сижу дома, работы нет, начало октября, дождь накрапывает, вечереет, день будний, короче, тоска зеленая. Жена смотрит “Изауру”. Я ей в тему: на фазенду, что ли, поехать? Она мне – сдурел? Холод, дождь, какая дача?

А мне позарез вырваться надо с ночевкой, потому что подруга ждет. Препирались-препирались, а она вдруг – да ехай, шут с тобой. Холодно будет – истопишь баньку, перекантуешься как-нибудь.

Я от радости даже пообещал забор починить. Ноги в руки – и вперед. Заначка водки у меня была, все путем. Приезжаю к подруге. А там – здравствуй, Пенелопа, Новый год! Извини, Петюня, я в простое. Нерабочие дни, женские дела. Не первый год на свете живу, но это всегда неожиданно, будто пленка кончилась в кассете, а рассчитывал, что метров десять еще есть. Тьфу! То есть – стоп, снято. Вернее, не снято.

Попил для вежливости чайку, потоптался в прихожей и на улицу. А куда идти-то? Домой? К Изауре? Ну уж фиг там. Хулио я там забыл, да?

Еле как дождался дачного автобуса, с горем пополам допилил. А на фазенде холодрыга и темнотища. Дождь льет. Засветил лампочку, нашарил луковицу, огрызок сухаря, банку консервов. Вздул чаю, вскрыл пузырь. А пить-то и неохота.

И червячки в башке заворочались: а чего это она так легко меня отпустила, а? Я ведь и не надеялся уже, а она вдруг – ехай! Ишь ты.

Что-то здесь не так. Дома нет никого, сын у тещи. Может, нагрянуть среди ночи? А то ведь насмотрелась изаур всяких, чем черт не шутит. Но как представил, что спускаться надо по мокрому склону без фонарика, а потом верст пять шлепать до дороги, ловить машину, да поймаешь ли. Ну его на фиг, товарищ Хулио.

Сижу, книжку читаю. Как сейчас помню: “Молодым супругам”. Ну, типа инструкции по этим делам, только научно все. Ишь, думаю, какие она от меня книжки на даче прячет. Эрогенные зоны. Фрикции, блин. Совсем мутно на душе стало. Хотел уже налить стакан…

И тут – шорох. За окном будто тень мелькнула. Этого только не хватало. Кажется, дачное ворье наведалось. Брать-то у меня нечего, но ведь просто так, из озорства покалечат, отморозки. Вырубил свет, взял топор, вышел на улицу. Тишина, только дождь шуршит. Показалось. Хотел было вернуться, но тут опять – хрясь! Веточка в кустах треснула. “Эй! – кричу. – Считаю до трех и стреляю! Мало не покажется, выходи, руки за голову!” А сам каменюку подобрал да как швырну его в кусты. А оттуда женские голоса со слезой: “Петя, родной, не надо. Это мы…”. Выходят.

Жена! А с нею подружка ее, Зинка. Сплетница, аж пробы ставить негде. Ну кикиморы!

Завел их в домик, взгрел чаю, сидят, трясутся, хлюпают. И тут настал мой звездный час. Расхаживаю по комнатушке, руки вздымаю, изображаю оскорбленную невинность. “Меня, – говорю с болью в голосе, – честнейшего человека, советского оператора, верного семьянина, члена партии, взять и заподозрить в такой мерзости! Ужас! С кем я живу?” Благоверная моя ревмя ревет, тычет в Зинку: “Петя! Это она! Когда ты уехал, явилась и давай зудеть, что ты к Нинке поехал и забрал ее на дачу. Говорит, вся студия знает, что ты с ней путаешься. Не веришь, говорит, поехали, сама всё увидишь!”. И я чувствую, начинается настоящая “Изаура”. Руки в боки, палец в небо, диктую приговор: “Ну, удостоверилась? Поняла, как легко обидеть чистого человека? До утра, так и быть, кантуйтесь здесь, а я в бане как-нибудь. Но завтра чтобы духу этой ведьмы не было! Я навсегда отказываю ей от дома!”. И откуда такие слова-то нашлись?

И вот, старик, после этой истории началась у меня не жизнь, а сладкое слово “свобода”. Ухожу, когда вздумается, прихожу хоть на рассвете – тишина!

Но, правда, недолго музыка играла. Через год она уже снова вызверила свою бдительность. Ну и ладно. Мне этого года хватило. Помирать буду – вспомню кой-чего.

Ну, давай за прошедший праздник, который всегда со мной.

Хоп!

И мы немедленно выпили. За вас, досточтимые дамы!

Алматы