Время zgon. Владимир Рерих о сумасшедших самоубийцах

Запомнилась одна сцена в приемном отделении. Привезли парня с флегмоной на левой руке. Это когда в рану попадает грязь, и она наполняется гноем. Пациент был одутловатый, лет двадцати с лишним, взвинченный, дерганый. Масленая волнистая челка, влажный угреватый лоб, рыхлые щеки, будто присыпанные рисовой пудрой, докрасна искусанные губы. Так, должно быть, выглядел какой-нибудь байстрюк Нерона или Суллы, древнеримский мажорик, которого плебеи чиркнули в ночной драке ножиком.

Хирург уложил его на кушетку и усыпил внутривенно. Парень отключился, как говорят лекари, “на конце иглы”. И немедленно завыл. Не засопел, даже не захрапел, а именно взревел, будто крупное раненое животное. И этот утробный жуткий вой продолжался – на одной ноте – все время, пока доктор вскрывал флегмону, выпускал гной, промывал и зашивал рану. “Ему что, больно?” – спросил я. Доктор усмехнулся и ответил: “Ну, это, как бы тебе сказать, голос его подсознания, что ли. Подойди, взгляни…”.

Вся рука парня от запястья до локтевого сгиба была исполосована шрамами. Их было не меньше десяти. “Вот так, – сказал хирург. – Рецидивирующий самоубийца. Сколько раз уж привозили. Я неделю назад его штопал, но он расковырял рану. Когда-нибудь резанет поглубже или телефона под рукой не окажется…”.

Маяковский стрелялся в ранней молодости, наган дал осечку; вторая попытка спустя двадцать лет удалась. Юноша Пешков тоже стрелялся, выжил, но дырка в легких обернулась чахоткой, которая и добила Горького в старости. Дуэльная история Пушкина равна его донжуанскому списку, результат последнего поединка общеизвестен. Лермонтов и Мартынов были, в общем, приятели, просто Мишель имел скверную привычку безжалостно “троллить” своего однокурсника, вот и нарвался на пулю – по собственному сценарию, изложенному в “Печорине”. Гёте избежал соблазнов суицида, скорее всего, лишь потому, что написал “Вертера”, после публикации которого в Германии молодые люди дружно кинулись убивать себя. Нечто подобное разразилось в России после выхода повести Карамзина “Бедная Лиза”, барышни наперегонки топились в прудах. Галина Бениславская, последняя подруга Есенина, застрелилась на могиле поэта спустя год после его добровольной смерти, после чего в Советской России вспыхнула эпидемия молодежного суицида.

Закончить экскурс следует виршами Федора Тютчева:

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений –

Самоубийство и Любовь!

Ах, Федор Иванович, помилуйте, ну какая любовь? То есть да, во все времена стрелялись, вешались, топились и травились по поводу неурядиц на “личном фронте”, но разве лишь одними гормональными бурями можно объяснить это странное, сугубо противоестественное желание укокошить себя любимого? Ну, допустим, проигрался в карты, потерял работу, сняли с должности, раковая опухоль доедает, нищета одолела, старость заела и жизнь опостылела – понятно. Чего тянуть? А если молод, практически здоров, кем-то да любим, относительно благополучен, но охотничье ружье хочется спрятать и забыть, где схрон, потому что невыносимо тянет взвести курки, разуться и большим пальцем ступни надавить на крючок, чтобы ахнуло, ослепительно грохнуло, чтобы башку вдребезги разнесло, чтобы отвалилась затылочная кость, и мозги выплеснулись на стенку?

Толстой называл это “арзамасский ужас”, Гейне – зубною болью в сердце, от которой помогают лишь свинцовые примочки. Однако у “творцов” есть выход. Они сочиняют, пишут, ставят, словом, избавляются от своих демонов, оставляя после себя раскольниковых, шатовых, ставрогиных и прочих бумажных уродцев. А вот “простому человеку”, страшнее которого никого на свете нет, что делать? Вот о нем и речь. Есть в жизни этого амёбного существа минуты высокого прозрения, когда все сущее предстает перед ним в своем омерзительном безобразии, где и “неба содроганье, и горних ангелов полет, и гад морских подводных ход, и дольней лозы прозябанье” – все бессмысленно и фантастически глупо. Самое ужасное, что все это так и есть. Зачем-то этому несчастному человеку дана такая беспощадная фокусировка. И он, ужаснувшись, не умеет поладить с окружающей действительностью, не может с нею совладать. И тогда он хочет взорвать жизнь к чертовой матери. Всю. Вместе с собой.

В относительно благополучные времена эти люди опускаются на глубину, зарываются в ил, дремлют, пробавляясь мелкими гадостями придонного ила. Но их время неизбежно приходит.

Это время zgon, когда эпоха подыхает и корчится в агонии, когда “воздух пахнет смертью, когда открыть окно – что жилы растворить”. Все крупные политические события последних двадцати пяти лет, начиная от Беловежья и до недавней Варшавы, отмечены печатью суицида. Все.

Вот они и всплывают, эти внебрачные дети сатаны, держа в руках кто глок, кто макаров, кто калашников, кто снайперскую винтовку, кто тротиловую бомбу, кто нож, кто мачете, кто просто топор. Или баранку фуры, или штурвал “боинга”. Им все равно, чем убивать, кого убивать. Потому что мир, им предъявленный, заново расковыривает грязными пальцами свои старые шрамы, и они гноятся, набухают болезненной и тошнотворной флегмоной, которая просит скальпеля войны. И все эти сумасшедшие “стрелки” – от Алматы до Мюнхена, от Ниццы до Далласа – ее сумасшедшие самоубийцы. И утробный рев их искалеченного подсознания мы слышим ежедневно в сводке новостей.

Что делать? Спасибо за хороший вопрос. Во всяком случае, не болтать по мобильнику во время грозы.

А то молнией убьет.

Алматы