Узник концлагеря: жизнь после смерти

“14 октября 1941 года с утра шел снег с дождем, голова раскалывалась от боли и гудения в ушах – последствия контузии, рану на бедре – небольшую, но готовую загноиться, жгло, во всем теле тяжесть, – писал в своих воспоминаниях Вахнин. – Подошли к небольшому селу. Решили сделать остановку, обсушиться в хатах, а после полудня – уйти. Меня товарищи уговорили вернуться, отлежаться, пообещав при опасности предупредить стрельбой. Помню лежанку у печи, запах печеной картошки и монотонное “а-аканье” старухи, укачивающей ребенка. Я лег и, потеряв сознание, как будто оборвался в темноту… Вдруг чувствую боль в плече от ударов, слышу крик, с трудом открываю глаза – передо мной дуло автомата. Немцы пинками вытолкали меня из хаты, еще раз ощупали всего. Только оказавшись в толпе других, я осознал, что попал в плен.

Нас выгрузили из вагонов в Литве, в Алитусе. Там был лагерь на территории бывшего военного городка, его обнесли колючей проволокой с высокими сторожевыми вышками. Отведенное нам место было лагерем в лагере, имело второе ограждение и состояло из трех больших помещений – бывших армейских конюшен, превращенных в бараки. В каждом стояла печь-плита, которая должна была обогревать помещение площадью без малого в четверть гектара. Пол земляной – без какой-либо подстилки, высоко по стенам маленькие, затянувшиеся пылью окна. Никто из нас за все время пребывания в этих бараках за изгородь не выходил, вытаскивали только мертвых. Никакой медицинской помощи не было. С первых дней начали бушевать тиф и желудочные болезни. Полицаи с длинными бичами, заходя на наш двор, никого близко к себе не подпускали. В барак не заглядывали, боясь заразы. Иногда только санитары чем-то опрыскивали внешнюю сторону ограждения да отхожее место.

В январе морозы согнали всех нас в один барак. Ночью пол плотно устилали тела, негде ногой ступить. Так спасались те, кто уцелел в первые три месяца. Нас брали измором, вроде бы ни во что не вмешиваясь. Каждое утро за изгородь выносили и складывали поленницей трупы: два на два, головами в одну сторону, скорее всего, для удобства счета. Тела увозили на повозках. Этот ад назывался карантином, он длился четыре месяца – до марта 1942-го. Нас перевели в обычный лагерь, тысячи превратились в сотни, выжил один из десяти”.

Побег. Без вины виноватые

“По мере того как я узнавал обстановку, зрела мысль о побеге, – писал Константин Вахнин. – Нашу группу поставили на работу в лесу, мы рыли траншеи. В выбранный день у меня “заболел” желудок, я как будто по нужде бегал за куст в отведенном месте. Солдат специально отвлекли ребята. Я – за другой куст, за ним меня уже не было видно. Главное – не торопиться, действовать осмотрительно. А так хотелось сорваться со всех ног! Погони не было. Конвоиры не спохватились и, приехав в лагерь, как всегда под крики "Schnell" сбросили с машин людей, протолкнули через калитку, не считая. Если бы даже конвоиры обнаружили пропажу, то кому хотелось признаться в этом и лишиться тыловой службы?”.

После побега из концлагеря Вахнина прятали литовские крестьяне, затем он попал в партизанский отряд “Дайновос Партизанос”. В 1945-м вернулся в Семипалатинск к семье, для которой четыре года был “без вести пропавшим”. Но испытания на этом не закончились:

“Я должен остановиться на одном изуверском приказе Сталина считать офицеров, попавших в плен,  предателями, подлежащими военному суду. Уливались слезами мужчины, прошедшие адовые испытания вражеского плена, которых ждали советские места заключения со сроком в десять лет”.

Благодаря участию в партизанском движении Вахнин избежал участи многих, кто после фашистского лагеря попал в советский. Но и он не избежал подозрений, был вынужден в 1954-м уволиться из Семипалатинского техникума механизации. Его рукопись – одно из многочисленных свидетельств того, какой ценой досталась Победа 1945 года. Это рассказ о тех, кто за стремление вернуться из плена домой был "вознагражден" каторгой советских лагерей и даже после этого продолжал служить своей Родине.

Семей