РАМСТОРГ. Владимир Рерих о еде и голоде

Бывает, что выпадет иному человеку пусть и самое плевое занятие, скажем, подметальщика табачных окурков, а все найдется страна, где ремесло это занесено в мирские святцы и назначен день, когда все метельщики, наполнив кубки водкою, настоянной на сигарных шкурках, славят небо и вопят в три горла здравицы неукротимым курильщикам!

Шелестя календарями и неустанно дивясь разнообразным праздничным датам, наткнулся я на 2 июня. Это День отказа от излишеств в еде, который не так давно удумали россияне в противовес американскому Дню обжорства – есть и такой. Держись, корова из штата Айова!

Праздник этот, разумеется, никто “красным” не объявлял, но он значится в списке – на правах подкидыша от граждан, мучимых зудящим вожделением общественного благоустройства.

***

На Западе впервые я оказался в самом начале 90-х, когда в ушатанном Союзе ошалевшее население питалось продуктовыми карточками. На обратном пути из Бонна мы застряли в Берлине, и организаторы приема устроили небольшое турне, то есть свезли нас в какой-то знаменитый торговый центр. Марок у меня было меньше, чем у берлинского клошара, но я нехотя поплелся в надежде купить пачку трубочного табаку. Пожилой дядька, руководитель устроителей, вдруг сказал мне: “Знаешь, ты там кое-что увидишь, но сильно не возбуждайся…”. Смутно надеясь, что дядька разумеет нечто пикантненькое, я отправился в недра. Мужское обоняние не подвело, и вскоре я оказался в нужном отделе. Это была гастрономическая порнография раблезианских масштабов, рядом с которой все репербаны с их красными фонарями казались переводными картинками для малышей!

Там было всё, как у Собакевича: говядина – освежеванными коровами, свинина – чудовищными окороками, дикая птица – живописными натюрмортами, домашняя – нежнейшими пирамидами. Ветчина пугающего диаметра, копченые колбасы развратного размера, сырные диски, слезящиеся кратерами, исполинские караваи и плетеные кренделя величиной с похоронный венок, а также не поддающаяся исчислению и описанию мелкая кулинарная сволочь. А в стену были вделаны гигантские аквариумы, где плавали астраханского роста осетры, туго набитые отборным, как артиллерийская шрапнель, кавиаром.

Я бродил и глазел, и слезы заливали глаза. Я их смахивал и матерился в полный голос. Да плевать! Было обидно за свою страну, за людей, у которых в руках грязноватые клочки бумаги с небрежными оттисками: “Сахар”, “Крупа”, “Масло”. Кто мог подумать, что сравнительно скоро появятся и там изрядные съестные лавки, которые мой простоватый двоюродный брат, Витя Каракотов, будет называть “РамсторГ”!

***

Родившиеся в начале 60-х голода уже не знали. Стол был скучноватый, однообразный, жиденький, но все же не нищенский. Я как-то спросил бабушку: ты знала голод? Она ответила, что только однажды. Во время войны в Аксу, куда их с моей будущей матерью сослали. Не было дома ничего. Ни хлеба, ни горстки муки, ни капли масла. Только снятое молоко, пахта. Мы весь день ее пили по нескольку глотков. А наутро соседи принесли горсть муки, и мы сделали затируху, обычную нашу еду. Тогда все делились, это было нормально. Мы были “фашисты”, но казахов это ничуть не смущало….

***

Я появился на свет всего-то через полтора десятка лет после войны, а вот уродился утонченным, как приказчик галантерейной лавки. Бабушка ладила мне бутерброд, который надлежало поглотить на большой перемене. Но я не мог есть на виду. Хоть убей. Тихо-тихо, мелким шагом подбирался к урне и незаметно скидывал в нее свой тормозок. Иванчихин, одноклассник, это приметил. “А ты че не жрешь?” – спросил он меня изумленно. Я меланхолически посетовал на отсутствие аппетита. “Так отдавай мне!” – деловито предложил он. Так я его и кормил года два, пока в школе не открылся буфет. Порог которого я тоже ни разу не переступил. Была в нашем классе девочка Ира, в которую я был влюблен, как последний Петрарка. Вот и всё.

***

Призрак голода я узрел лишь однажды – в армии. В учебной дивизии кормили не просто плохо, а удручающе скудно. Какие-то хвостики минтая и горстка кислой, как уксус, тушеной капусты. Хлеб, “черняга”, выдавался в количестве меньшем, чем знаменитые 125 блокадных граммов. Были голодные драки в столовой, а когда взвод заступал в кухонный наряд, солдаты тырили всё, что было с виду съедобно, а потом зависали на “очке”, с трудом избавляясь от полупереваренного. Год стоял 1977-й. Расцвет застоя. А как воровали!

Это был сибирский поселок, напичканный частями ВВ и зонами разного режима. Там случались побеги. Однажды нас подняли в ружье, выдали автоматы с пустыми магазинами и швырнули в тайгу на помощь конвойникам. Блукали больше суток – без компаса, без карт, без жратвы – пока кое-как не вышли к промежуточному лагерю. Зеков и без нас давным-давно словили. Наконец привезли сухпай – окаменевшие хлебные кирпичи и маленькие, величиной с медаль, страшно ржавые жестянки с тушенкой. Кто-то из бойцов не поленился и долго тер песком крышку, пока не проявилась дата изготовления – 1947 год. Почему мы не отравились?

Я вовсю, давясь, чавкая, икая, наворачивал свою долю, распилив и вскрыв ее штык-ножом, и вдруг увидел Андрюху Балгеймера, который только что вышел из тайги. Он присел рядом и потянулся к моему хлебу. И я, зарычав набитым ртом, накрыл грязной ладонью свою кровную паечку. Он отшатнулся, и я увидел в его глазах тоскливое недоумение. Через мгновение я опомнился, но было поздно, Андрюха уже стоял в очереди возле полевой кухни. Это было самое стыдное, что со мной случилось за всю жизнь.

Нет ничего страшнее голода.

***

А дата 2 июня в нашей общей истории есть, и она скорбная. В самом начале лета 1962 года Хрущев резко повысил цены на мясо и масло. А на следующий день руководство новочеркасского предприятия, где строили электровозы, так же резко снизило заработную плату. Начался бунт. Но не сразу. Стартом послужила фраза директора завода, которую он бросил в толпу митингующих: “Жрали пирожки с мясом? Так будете жрать пирожки с ливером!”. Тут и началось. Фамилия директора была Курочкин. И он почти буквально повторил реплику, которую приписывают Марии-Антуанетте. “Отчего они бунтуют? – У них нет хлеба. – Так пусть едят пирожные!”.

Бунт был подавлен автоматными очередями. 26 убито на месте. Много раненых. Первый залп дали поверх голов, а на ветках деревьев сидели любопытные пацаны, они оттуда и посыпались. Среди них был будущий генерал Лебедь, его не задело.

А за три года до этих событий случилось восстание в Темиртау. И тоже, в общем, из-за еды. Привезли туда рабочих из Болгарии, расселили по-человечески, а наши парились в палатках и щелястых бараках. И кормили братских иноземцев в первую очередь. “Сначала болгары!” Вот после такого окрика однажды и началось. Свинцового гороху тогда тоже не пожалели.

***

Недавно один специалист по сельскому хозяйству выразил радость по поводу того, что мясо в стране дорожает. Он толково и без всякого цинизма объяснил это, исходя из логики рынка. Но слово “радость” всё же было не совсем уместным. Рынок рынком, но есть ведь еще и базар. За которым следить надо.

В общем, как говорил Леонид Ильич, будет хлеб, будет и песТня.

За РамсторГ!