Младшее кино. Владимир РЕРИХ о фильме Германа-младшего “Довлатов”

Это была пиратская съемка, слямзившая ленту в кинотеатре. Бубнящий звук, скособоченный экран, вспотевшее изображение, потусторонние тени опоздавших зрителей. Сайт тоже был бандитский, он хамски заляпал начало фильма ядовитыми роликами, где стайки жизнерадостных дебилов зверски прославляли игровое заведение, утратившее первую букву, превратившись в игривое “Азино”, украшенное семерками забытого портвейна.

Странно, но в этом нагромождении безвкусных нелепостей проступал абсурд, смутно родственный личности Сергея Довлатова и его текстам. Пожалуй, только так и следует смотреть эту картину, где два часа кряду слоняется по экрану призрачный двойник писателя.

На премьеру этого фильма во Дворец Берлинале я бы не пошел даже под конвоем. И понимаю тех, кто тихо смылся из роскошного зала Театра на Потсдамской площади, не дотянув и до середины зрелища.

Я нарыл в Интернете с дюжину рецензий на “Довлатова” и усидчиво их прочитал. Мне показалось, что они написаны под копирку. Либо московские кинокритики, уподобляясь нашему Рашеву, просто тырят их абзацами друг у друга. И сдается мне, что они действуют по тайному сговору: за это хвалить, о прочем помалкивать.

Картину избыточно щедро хвалят за прекрасную операторскую работу – это дурной знак.

Бывает, женщина уродилась далеко не красавицей, но все напропалую твердят: ах, какие у нее чудесные волосы! Которые, кстати, чаще всего ничем особенным не отличаются. Волосы как волосы. Однако нужно сказать что-то приятное, дама все же. Именно так обстоит дело с фильмами Германа-младшего. Его предпоследний двухчасовой опус “Под электрическими облаками” тоже удостоился похвал и наград за “уникальный и чарующий видеоряд”.

Критики считают, что сын “продолжает творческие традиции отца”. Мило до тошноты.

Герман-отец – великий режиссер, ему удалось изобрести диковинный, черт знает из чего склепанный велосипед, то есть сотворить свой, неповторимо личный кинематографический миф, обогативший человеческое зрение. Это сродни крупному научному открытию.

На фабричном велике так далеко не уедешь. Герман-сын, вероятно, полагает себя законным наследником этого мифа и, схватив его за рога, изо всех сил давит на педали, желая мчать в неслыханные дали, но велик под ним падает и разваливается, потому что – ненастоящий. Слизанный. Слямзенный у папы, как пиратская копия из кинозала. Этот претенциозный фастфуд подается на стол, как утка по-пекински, но кушанье несъедобно, оно приготовлено из папье-маше.

Кино Германа-отца, как ни странно, может подделать любой кинолюбитель.

Для этого нужно загнать в кадр нищенски одетую толпу статистов с брейгелевскими физиономиями, разрешить им заглядывать в камеру, произносить бессмысленные фразы, невпопад ржать или жрать, петь или пить. Следует также нещадно затуманить пространство действа или залить его дождевой водой, засыпать мокрым снегом, а главных персонажей снять неправильно: левой рукой через правое ухо. Необходимо сделать их реплики короткими и неразборчивыми, а бытовые шумы, наоборот, вывести на первый план, чтобы фонограмма наполнилась стуками, бряками, шорохами, шипением, бульканьем, харканьем, хрипом, храпом и прочими извержениями человеческого чрева.

Кинолюбитель получит за такой этюд похвальную грамоту, а режиссер-стажер – двойку, потому что так нельзя. Другим нельзя, а Герману можно. Потому что сын?

Актера, сыгравшего Довлатова, тоже принято хвалить, назойливо напоминая при этом, что он по происхождению серб. Получается умильно, однако не слишком деликатно: смотрите-ка, иноземец, а как на нашего Сережу похож! Но эта схожесть подозрительна. Какая-то она покойницкая.

Вообразим, что восковую персону Довлатова из паноптикума мадам Тюссо снабдили двигательным устройством и пустили в фильм. И вот она там растерянно бродит, ничего не понимая, и лишь время от времени произносит записанную на магнитофон фразу: меня не печатают...

Попутчики по горькой судьбе выглядят не лучше. Они так же неприкаянно слоняются по экрану, отираются по грязноватым редакциям, где им отказывают, по галереям, где их не выставляют, по студиям, где снимают не их. Вяло флиртуют. Иногда неудачно фарцуют. Торчат на замызганных кухнях, мало и неизобретательно острят, деликатно прихлебывают портвейн, много курят, погружаясь в дурман вялотекущего отчаяния, и неприязненно слушают стихи в исполнении актера, который удачно имитирует речевые особенности будущего нобелевского лауреата.

С этим сходством просто беда и неразбериха. Критики считают, что артисты, изображающие Довлатова и Бродского, своих прототипов напоминают до жути, и это ставится в заслугу режиссеру. Но почему же тогда внешность исполнительницы роли Лены Довлатовой так ошеломительно далека от портрета настоящей жены писателя? Я был знаком с нею, несколько дней провел в беседах, снимая документальный фильм, и не понаслышке знаю, как очаровательна и умна эта женщина.

Представить ее брюзгливой мегерой, бесконечно пристающей к мужу с тоскливым вопросом, что ему важнее, семья или литература, могло только тощее и злое воображение художника, который “так видит”.

В общем, если это рай, то бедный, если ад, то скучный. И раз уж режиссер предлагает поверить, что перед нами “мозг нации”, то лучше уточнить с ленинской прямотой: это не мозг, а дерьмо.

Герман-младший поступил так, как принято у ленивых, но сообразительных мальчиков, во что бы то ни стало желающих прослыть отличниками.

Он не решил задачку, а подсмотрел ответ в конце учебника политграмоты, где ясно сказано, что шестидесятники – это такие обреченные подснежники, вытоптанные железным сапогом режима.

Они проклюнулись в оттепель и тут же замерзли, когда ее отменили.

Герман-сын может сколько угодно упражняться на папиных нотах, сочиняя пиесы для бумажных солдатиков, сжигаемых электрическим небом, но в последнем фильме он попытался взять не свой вес. Вот и провалился вместе с неподъемной штангой под самый помост. Выражаясь академически, постановщик рамсы попутал, выдавая мутный и неточный эскиз из жизни непутевых ленинградских литераторов за эпическое полотно, повествующее о шестидесятниках.

Вот и вышло худосочное и маловразумительное кино. О том, как тяжела жизнь литературного подростка в Советском Союзе.

***

А ведь это время не слишком далеко ушло от нас. И оно изобилует свидетельствами праздничного жизнелюбия тех, кто в нем жил и работал. Они писали книги, которые мы до сих пор читаем, снимали фильмы, которые мы без устали смотрим по сей день, силясь разгадать тайну этого невероятно плодотворного поколения.

Это были талантливые и веселые люди, которые пытались очеловечить эту обморочную, выморочную, обескровленную, забитую, затурканную, надорванную войнами жизнь, запертую в бараки казарменного и лагерного существования.

Они желали вернуть ей вкус к приватности, частности, отдельности, поэтому по-детски культивировали немыслимые в то время пикантные соблазны: самоценное словоблудие, скоротечную любовь, избыточное винопитие, сладкую праздность, шлифованное острословие и вольное красноречие. Ленина они называли “Лукич”, Советскую власть – “Софьей Власьевной”, но в этом не было маниакального диссидентства, угрюмой политической озабоченности, но лишь искрометный треп и вдохновенный стеб. Почему писатель Сергей Довлатов получил признание после жизни

Они не боролись с государственным строем, а просто не принимали его всерьез, не пытались изменить безрадостную действительность, а просто писали кое-что между строк, пили скверный портвейн и вожделели крашеных блондинок.

Они расцвечивали и олитературивали портяночное сукно реальности, желая хоть так придать ей некий “нейлоновый” вид. Разумеется, их тянуло на Запад, им казалось, что там они обрастут хемингуэевскими бородами, станут пить дайкири вместо портвейна “777” и регулярно печататься в журнале “Нью-Йоркер”. У некоторых это сбылось, у большинства – нет. И не всем, слава богу, удалось дожить до времен, когда Запад сам пришел.

Единственное, что они поистине боготворили, это русская литература. А чем еще дорожить в России? Они воспринимали события жизни как повод для писательства, как бумажные закладки между главами.

Валерий Попов, ленинградский писатель, друг Довлатова, рассказывал о нем в бывшем ленинградском кафе “Норд”. Мы пили пиво, щелкали орешками, камера работала, а он говорил: “Понимаешь, старик, мы все же как-то пристраивались, приспосабливались к жизни. Устраивались на работу, занимали очередь на квартиру. А Сергей ничего этого не делал. Он ходил и собирал несчастья. И насобирал их на три тома. Может быть, так и делается большая литература?”.

Съемка закончилась, из-за столика вспорхнула красивая девушка, они выбрались на улицу. Шел косой снег с дождем, они шли по тротуару, и прохожие оборачивались.

Очень рослый, статный шестидесятилетний красавец и прильнувшая к нему очаровательная барышня лет двадцати.

И тогда я что-то понял и о Довлатове. И говорить более о “младшем кино” мне недосуг. Dixi.