Кшатрий. Владимир Рерих о Гейдаре Джемале

Появились НТВ, ТВ-6, “Останкино” превратилось в ОРТ. Там вспыхивали сверхновые звезды, кипели недетские страсти, творились келейные злодейства и громыхали заказные убийства. Недостатка в ярких личностях не было, но даже на этом многошумящем и многоцветном фоне появление Гейдара Джемаля было просто ошеломительным.

В его шоу не наблюдалось никаких кунштюков, никаких затейливых выгородок и заставок, никакой монтажной цыганочки с выходом – в кадре была только “говорящая голова”, что по идиотскому уставу телевидения является едва ли не моветоном. Однако сказать, что монологи Гейдара завораживали, значит, ничего не сказать. Он обходился без ораторских приемчиков, не хлопотал лицом, не заискивал перед аудиторией, не старался ей понравиться, он просто мыслил вслух. Речь его была царственно метафорична, выдержанна в крепком растворе высочайшей образованности и культуры, но совершенно безыскусна и потому безукоризненна. Она содержала только необходимые конструкции, выполненные с исчерпывающей ясностью и прочно пригнанные друг к другу, как патроны в обойме. Мысль в его речевом потоке проявлялась полностью, в максимально возможной степени резкости и отчетливости. В современной России нет человека, который владел бы русским языком с такой выразительностью и точностью.

Я убежденный безбожник, атеист или, если угодно, агностик, для меня увещевания пастырей всех мастей – медоточивое вранье, от которого я бегу как черт от ладана, но Гейдар мне виделся никак не проповедником или религиозным пропагандистом, но именно мыслителем, который сделал ислам своим главным рабочим инструментом. Он был подобен философам античности или библейским пророкам, которые олицетворяли собой логос, явленный непосредственно во время речевого высказывания. Он и походил на античного любомудра, может быть, на Сократа, но в отличие от него был чертовски привлекателен исключительно мужественной красотой слегка византийского толка. Массивный, наголо обритый череп, широко расставленные, проницательные глаза с едва заметным отблеском некоторой инфернальности и, разумеется, голос, этот неповторимый баритональный рокот, живущий на границе с басовыми низами.

Телевидение от него довольно скоро избавилось. И понятно почему. Пару лет назад его пригласил Познер, и было удивительно наблюдать, как этот уверенный в себе интеллектуал “96-й пробы”, назначивший сам себя Кингом, сделался рядом с Джемалем каким-то маленьким и суетным репортером, отчаянно пытающимся поймать невозмутимого собеседника на слове.

Когда представилась возможность познакомиться с ним лично, я, разумеется, не преминул ею воспользоваться. Было несколько попыток пригласить его на Евразийский медиафорум, но он просто не отвечал на письма оргкомитета. Отчаявшись, я написал ему личное послание – несколько вздорное, ребячливое, неряшливо исповедальное, и он вдруг доброжелательно ответил, обещая приехать. И приехал. “Я намеренно не отвечал на ваши приглашения, – пророкотал он миролюбиво. – Ибо отчего-то был уверен, что эту площадку оседлал Дугин...”.

Мне не с руки было разбираться в тонкостях московских взаимоотношений, я знал, что нужно успеть пригласить на форум как можно больше ярких, талантливых, интеллектуально состоятельных медиалидеров, харизматическое обаяние которых может хоть как-то подтопить ледок вечной мерзлоты провинциальной журналистики.

Дарига Назарбаева эти решения безоговорочно поддерживала и обогащала список имен своими предложениями. Впрочем, иные обитатели этой мерзлоты взяли за правило брезгливо шикать в адрес ЕМФ, брюзгливо повторяя один и тот же идиотский вопрос: а что он нам дает? И тогда отвечал, и сейчас повторю: вам – ничего.

Слава Богу, нашлись и другие люди, для которых возможность общения с Виталием Третьяковым, Ричардом Квестом, Сергеем Кара-Мурзой, Максимом Соколовым, Мариной Леско, с тем же Гейдаром Джемалем была принципиально важной. Когда-то Александр Лазаревич Жовтис дал нам, старшекурсникам филфака, отличный урок: он пригласил прочитать спецкурс по “Онегину” самого (!) Юрия Лотмана, и это невероятное событие не осело на дне моей памяти до сих пор. Среди людей, оказавших на меня непосредственное и сильное влияние, могу назвать еще имя Андрея Дмитриевича Сахарова.

И, разумеется, Гейдара Джемаля. И когда он в очередной раз приехал, я пригласил его на встречу со своими студентами, слушателями частной школы телевидения Берика Барысбекова, где я вел курс. Лекция его была блистательна и ошеломительна для молодых людей, которые, вероятно, впервые в своей жизни видели перед собой не просто человека, но потрясающее явление живой пульсирующей мысли. Только такие события могут в одночасье переформатировать сознание слушающего, указать ему, как велики и бездонны его образовательные прорехи, как примитивны и несостоятельны его представления о жизни.

Нет, я не могу назвать его ни своим наставником, ни учителем, ни тем более другом. Это было бы хвастливым враньем и амикошонством. Просто мы на протяжении девяти лет поддерживали вербальные отношения: иногда непосредственно, когда он был здесь, чаще на расстоянии. Гейдар Джахидович избегал телефонных бесед и услуг электронной почты, но с трогательным доверием относился к Skype. Мы иногда часами беседовали, отключив картинку, иногда переписывались – там же. Особенно часто это бывало, когда я жил в Берлине. Говорили о России, о мировой политике, часто о Путине, к нему он относился крайне сложно, о литературе, о философии, о жизни. О смерти. Да разве перескажешь...

Однажды обедали в алматинском ресторане. Он ел красиво, но не манерно, со здоровым мужским аппетитом. Отдавал предпочтение мясу, называл такую кухню чабанской. Спиртное же просто не замечал, смотрел сквозь него. Я решился спросить у него: “Гейдар Джахидович, стараюсь уловить логику ваших мировоззренческих построений, но не могу понять, зачем философу Бог?”. Он помолчал, потом хмыкнул и изрек: “Володя, а вы допускаете мысль, что когда-нибудь умрете?”. Я с легкостью в мыслях необыкновенной парировал: “Да. Помрешь – лопух вырастет...”. Он снова тяжело усмехнулся, откинулся на спинку дивана и спросил, действительно ли я считаю его философом. Я, разумеется, отвечал утвердительно. “Так вот, – продолжал он, – философия начинается с мысли о смерти. Но вне веры постичь ее невозможно...”.

Примерно в конце сентября он набрал меня в Skype. Был, как всегда, ровен, спокоен, но вдруг сообщил ужасное известие: болен, тяжело, рак. Назвал место локализации опухоли. Мне хватило ума не ахать, не причитать, не утешать. Сказал только, что рак этой разновидности поддается лечению. Гейдар выслушал молча и попросил об одном: никому о болезни не сообщать. Я обещал и слово свое сдержал.

Потом у меня началась череда каких-то идиотских приключений – ноутбук в одночасье сломался насмерть, пришлось купить другой, но информацию с жесткого диска полностью перенести не удалось. В частности, погибли все адреса Skype. И это приложение до сих пор у меня не работает. Не знаю почему. В понедельник пришла весть о его смерти. Оказывается, последние два месяца он прожил здесь. Вероятно, пытался сообщить мне об этом. Впрочем, это лишь догадки.

Сейчас не время и не место рассуждать о нем, об интеллектуальном наследии, которое он оставил. Да, Джемаль – противоречивая фигура. До сих пор спорят, кем он был: шиитом или суннитом, эзотерическим философом или мистиком, политиком или общественным деятелем. Ладно, разберутся. Мне кажется, он был самым настоящим кшатрием, то есть мыслителем, поэтом и воином. Идеальным народовластием считал содружество умных, честных, вооруженных мужчин, из среды которых должны рекрутироваться настоящие цари. Именно поэтому всю жизнь оставался в одиночестве и считался маргиналом.

Он умер здесь и похоронен в этой земле, что, безусловно, делает ей честь, но никак не избавляет, во всяком случае меня, от чувства горького сиротства, удавка которого все ощутимее.