Что сказать мне о жизни? Владимир Рерих беседует с легендарным Станиславом Малозёмовым в день его рождения

Когда я примериваю этот сказочный расклад на судьбу Станислава Малозёмова, то полагаю, что свою первую жизнь он бы потратил на всевозможные единоборства: самбо, карате, айкидо, кунгфу, а также на глотание огня и шпаг, метание ножей, босым прогулкам по раскаленным углям, танцам на битом стекле и прыжкам с парашютом. Вторую – на журналистику, на сочинение романов, пьес, киносценариев, стихотворений, музыки и песен под гитару. А уж третью – на телевидение.

Впрочем, так уж вышло, что телевидение объединило все его излюбленные занятия в программе, которая выходила в эфир много лет кряду. Называлась она: "Всё, кроме политики". Малозёмов был там продюсером, сценаристом, репортером, режиссером, редактором и ведущим.

Ах, в какие шагал он дали! Куда только не забирался, кого только не интервьюировал. Там были маниакальные изобретатели, жуликоватые кооператоры, сумрачные уголовники, туповатые колдуны и бесноватые колдуньи, липовые экстрасенсы, невменяемые маги, подслеповатые ясновидящие, похмельные целители и даже один лысенький, тщедушный мужчинка, который с эпилептической пеной у рта утверждал, что он внебрачный сын Иисуса Христа.

Такое было время. И Малозёмов без устали документировал эту причудливую эпоху 90-х. Он входил в кадр, как горячий нож в масло, – подтянутый, спортивный, ладно скроенный, крепко сшитый, в гусарских усах и стильных очках с затемненными стеклами, в джинсах-варенках, ветровках-кроссовках, а через минуту – босой и в кимоно. Он никак не походил на телевизионных дикторов тех лет. Они пучили с экрана бессмысленные глаза, чавкали словами, не понимая их смысла, и сидели перед камерами, проглотивши изрядный аршин.

О, это было невероятное время, исполненное нищеты и свободы. На государственном телевидении доживала свой век техника времен юрского периода.

Какие-то огромные, величиной с колесо телеги бобины с пленкой, напоминавшей ленту теплоизоляции. Какие-то студийные камеры, похожие на станковые пулеметы в защитном кожухе. От несбыточного слова "Betacam" у творцов начиналась бессрочная эрекция. Но в страну бурлящим потоком хлынул VHS – домашнее видео с трехчасовыми кассетами, предназначенными для фильмов категории "Дас ист фантастиш!". Магнитный слой пленки шелушился от многократного использования, к тому же она не годилась для монтажа, каждая склейка роняла качество картинки, уродовала цвет, но именно в этой слоистой и мутной среде плавал, как рыба в аквариуме, неистовый репортер Станислав Малозёмов. Полагаю, где-нибудь в Штатах человек такого темперамента, такой работоспособности сделал бы фантастическую карьеру и многомиллионное состояние, отправившись на покой в райские кущи каких-нибудь Балеарских островов.

Но Стас, удалившись от дел, вышел на пенсию и живет затворником в необозримых кущах Иссыкских дач, где покой ему только снится. Как живет? Чем живет? Что думает?

Мы беседовали по Skype. Разговор по причинам легкомысленного дачного электричества сбивался 14 раз. В мутном окошке кадра сидел всё тот же, совсем не изменившийся гусар, время от времени обмакивающий знаменитые усы в таинственный напиток, оказавшийся позже живой водой собственного изготовления.

– Стас, а ты себя помнишь безусым?

– Я их отрастил в 17 лет. И не сбривал ни разу. Нет, вру, один раз сбрил, когда фотографировался для партбилета.

– Ты был коммунистом?!

– Понимаешь, я первым браком был женат на дочери секретаря обкома по идеологии. Угораздило. Третий человек в области. И он отправил свою дочь в Москву, в институт Мориса Тореза. А меня, как ему казалось, оставлять одного было нельзя. Ему правильно казалось, я был того, ненадежный и своевольный. И тогда тесть решил сделать меня слушателем ВКШ – Высшей комсомольской школы в Москве. А для этого необходим был партбилет. И я его получил. Без кандидатского срока, вообще за пару дней!

– И ты окончил эту комсомольскую "вышку"?

– Да. Но до этого – английский факультет пединститута. И язык знал довольно прилично. Это мне пригодилось в "вышке". Там вообще советских людей было процентов 30, не больше. Все остальные – представители дружественных нам стран. Между прочим, там, в Кусково, усадьбе графа  Шереметьева, как раз в то время жил Луис Корвалан. В специальном гостевом доме. А самые проблематичные ребята были из стран Латинской Америки, латиносы.

– Почему?

– А они в основном пьянствовали и стучали в барабаны. День и ночь! А нас, советских, со знанием языков, прикрепляли к разным группам. Ну, вроде помощников, переводчиков. Я работал с канадцами, а позже с южноафриканскими ребятами. У них старостой был хороший парень, здоровый такой, под два метра. Мы с ним сдружились и ходили в "Интурист". Он был черный, я белый, говорили по-английски, нас считали американцами, пропускали в бар. И мы пили там знаменитый "Шартрез"! Во как! Ни до, ни после я к алкоголю не притрагивался, только там.

– И чему же учили в Высшей комсомольской школе при ЦК ВЛКСМ?

– Знаешь, там были неожиданные сюрпризы. Вообрази, нам преподавали сценическую речь, сценическое движение. И кто! Юрий Любимов приходил, правда, редко. Владимир Высоцкий, Валерий Золотухин – вся звездная Таганка!

– Из вас что, хотели сделать актеров? А идеологические темы имели место?

– О, это отдельная песня. Нам читали лекции очень толковые профессора, которых мало кто знал. Между прочим, не разрешалось ничего записывать. Помнишь Афанасьева? Который вместе с Анатолием Собчаком разворошил Первый съезд народных депутатов?

– Разумеется, помню. Он был ректором Московского историко-архивного института…

– А по совместительству еще и ректором ВКШ! Нам не разрешали записывать лекции, потому что мы должны были понять, как в действительности обстоит дело. А это была почти военная тайна. Наше здание по периметру охраняли солдаты, просто так, с улицы не зайдешь.

– И как обстояли в стране дела, по мнению полусекретных профессоров?

– Знаешь, настолько хреново, что я возненавидел политику. И когда придумал свою телепрограмму, именно поэтому назвал ее: "Всё, кроме политики". Но это позже, в Алма-Ате, когда мне было уже 38 лет. А тогда, в Москве, нам объясняли, почему в стране дефицит продуктов и всего прочего, говорили, что так нужно для дела мира и социализма. В общем, как горько шутил Станислав Ежи Лец, "В действительности всё выглядит иначе, чем на самом деле". А я ведь это знал. Я же соприкасался с жизнью и бытом партийной номенклатуры. По пятницам в дом моего тестя, секретаря обкома по идеологии, привозили ящик продуктов: семгу, сервелат, икру. И меня это реально бесило! Может быть, поэтому и не задалась у меня первая семья.

– Слушай, а откуда ты родом? Фамилия Малозёмов – крестьянская? Бедняцкая?

– Казацкая. Предки мои по отцу – казаки Уральской линии. Им давали небольшие земельные наделы, поэтому их потомки по сей день Малозёмовы. Но после всех революций и войн, после расказачивания они оказались в Казахстане, в Кустанае. Там я и родился в 1949 году. А по материнской линии я поляк.

– Вот это да! Не устаю поражаться таким сюжетам…

– Так мало того, еще и белополяк! Их тоже сослали откуда-то из-под Слонима. Но это в детстве было для меня тайной. Фотографии были тщательно обернуты в холщовую тряпицу и хранились в укромных местах. Так что рос я среди казаков, еще застал стариков, которые были не ряженые, а настоящие, в гимнастерках, в сапогах. И детство мое было вполне хулиганским. Тырили яблоки. Прыгали с трехметрового обрыва в реку – то "солдатиком", то "колом", то "ласточкой", ничего не боялись. Ну и дрались, конечно. Город был разбит на враждующие районы – Красный пахарь, Наримановка. Ножи, кастеты. На мне живого места не было. Вот, видишь, на левой ладони нет указательного пальца. Ножом отрубили! Это я еще в рукавице был. А у меня левая рука рабочая, я же гитарист, аккорды надо брать. Кое-как приспособился.

Понимаешь, почти все мои ровесники, кто там остался, умерли, погибли, спились, до моего возраста мало кто дожил. Меня родители спасли.

Нет, не прятали от жизни, не старались сделать из меня "ботаника". Они были педагоги, филологи, преподавали в школе, отец позже стал журналистом, дома была приличная библиотека. И я незаметно для себя втянулся в чтение, а потом поступил на английский факультет пединститута, но в то же время стал писать заметки для областной газеты, ездил в командировки. И все время занимался спортом. Причем экстремальным тоже. Вот есть во мне эта склонность к риску. Я не бесстрашный человек, просто мне нравится выполнить опасный прием, но не разбиться, не убиться, не нанести себе увечья. Я с цирковыми артистами в Алма-Ате дружил, многому от них научился. Ну и армия, конечно.

– Так ты и служил?

– Обижаешь. ВДВ!

– Господи, кто бы сомневался. И сколько прыжков?

– 15 или 18 – точно не помню. Но там же, в десантуре, познакомился с карате. Командующий был у нас продвинутый, пригласил откуда-то настоящего тренера. В общем, все это и привело меня на телевидение, где я придумал и вел "Всё, кроме политики". Сначала так называлась одна из газет, которые мы издавали вместе с Игорем Мельцером. Интернета еще не было, газеты расхватывали с шумом и свистом.

– Гостелевидение покупало у тебя эту программу?

– Ага! Держи карман шире. Догоняло и еще раз покупало. Сам финансировал. На доходы от издания газет. Редакция была крошечная, но боевая. Лариса Кучеркова одна чего стоила! Наташа Кияница…

– Как долго ты продержался в эфире?

– 25 лет.

– С ума сойти. Гиннесс плачет.  А сколько лет ты живешь в добровольном затворничестве?

– Если непрерывно, то последние лет 10.

– Пенсия позволяет?

– Общий трудовой стаж – полвека. Член Союза писателей. Союза журналистов. Лауреат Всесоюзного конкурса писателей-юмористов, Международного Габровского конкурса, сочинил восемь книжек, перевел много казахских авторов, вел телепередачи, писал статьи, сценарии, в общем, что-то сделал хорошего. А засчитанный трудовой стаж – 25 лет. Пенсия получилась хорошенькая, но маленькая. Мы с женой, Леной, можем, полагаясь на нее, только тихо умереть.

Приходится выкручиваться. Вот слушай: в 1978 году пришел ко мне некто Казаков Олег Алексеевич. Он работал в Институте ядерной физики. И случайно обнаружил, что под воздействием инфразвука лабораторные грызуны прибавляют в весе, живут и радуются. Постепенно сложилась у них группа ученых, к ней примкнул известный Инюшин, и они стали разрабатывать прибор. Я участвовал в проекте как журналист – писал заметки, снимал сюжеты для телевидения. И в доме у Казакова мы оборудовали первый физиокабинет, подпольный. Испытывали действие прибора на себе. Позже он прошел клинические испытания, мы получили рекомендацию Минздрава, а Казаков удостоен был нескольких золотых медалей на международных выставках. Потом Казаков умер. Но я этот прибор у него успел купить. И со временем стал им заниматься, усовершенствовал и оборудовал несколько точек. Они и по сей день работают. Вот мы сидим, разговариваем, а кто-то лечится. Ты пойми главное: это никакое не шаманство, не жульничество, упаси Бог. Это научное явление. Под воздействием инфразвука вода меняет качество, активируется, структурируется, становится слабощелочной, самой полезной для организма.  Ну, это если коротко и по верхам.

– Станислав, тебе на днях исполнилось 68 лет. Можешь ли ты согласиться с Бродским, который сказал: "Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной?".

– Это ты о старости? Знаешь, хоть убей, но я ее не чувствую. Я здоров и вынослив, как тридцать лет назад. Работаю в саду в 45-градусную жару, потом с ходу ныряю в бассейн, заполненный артезианской водой. Вообще окунаюсь с головой в любое время года, в любую погоду. Я все время занят. Пилю, строгаю, копаю, что-то изобретаю, совершенствую. Кормлю собак – своих и чужих, у меня много кошек.

Мне никогда не бывает скучно! Я пишу песни, сочиняю помаленьку, пишу картины маслом, ухаживаю за цветами и деревьями. Мне вполне хватает общества моей жены, потому что она умный собеседник и образованный человек – ну повезло мне!

Я не собираюсь жить сто лет, понимаю, что когда-нибудь исдохну, это нормально, только уж лучше бы на бегу, а не в больничной постели. Я ничего не боюсь! Кроме толпы. Кроме чудовищных скоплений людей, которые живут в какой-то дикой и бесплодной суете. Не могу сказать, что я ненавижу этих людей, просто хочу быть от них подальше. Суета съела большую часть моей жизни, но вот остаток ее я проживу без нее. Так, как считаю нужным. И встречу свой финал, когда будет угодно судьбе, но с честью и достоинством.

Если бы вы видели его сад…