Булшит. Владимир Рерих о событиях 11 сентября, и не только

Больше походил на австрийца, я таких встречал в Вене: кудлатая с проседью грива, в которой вязнут и ломаются гребни, трехдневная небритость, сползающая книзу платиновой бородкой, стального оттенка усы, цыгановатые глазища и неистребимая веселость нрава – вот его эскизный портрет. Поживший немец таким не бывает. Он, как правило, одышлив, тучен, тревожен и грустен. В изрядном подпитии впадает порой в разухабистую веселость, но и в ней угадывается нечто мрачное и даже свинское.

Но Сашка Бирман был русский немец, точнее – казахский, меркенский, конезаводской и джамбулский. Страстный охотник, злостный браконьер, заядлый пасечник, не дурак выпить и подраться, но в миру водила-дальнобойщик. Когда-то, миллион лет до нашей эры, заприметил мою сестру, дал себе зарок вернуться, исчез, уехал в Германию, а спустя четверть века свалился с предложением руки и сердца – индийское кино и немцы! Оба к тому времени были разведены, и у них сладилось. И я повел их в кабак.

Шли по терренкуру от пивзавода (его уже нет) до ресторана “Айна-Булак”, “АБ” – не знаю, жив ли он.

Я не сентиментален, не привязываюсь ни к людям, ни к месту, не чувствую никакого единения с природой, равнодушен к горам и не путаю едкий смог с дымом отечества. Но есть в этом городе несколько клочков земли, где я иногда чувствовал себя идиотски счастливым. Это дача художника Люйко, где я не был уже два года, и терренкур, рядом с которым я жил в начале века. Знал его наизусть, как директор музея помнит все свои залы и экспозиции, как лесник, ведающий все тайные тропы и логовища вверенного ему урмана, как маниакальный сластолюбец, хранящий в памяти горячечное дыхание каждой из своих возлюбленных.

Вышли в самом начале сумерек, но вскоре стало темнеть. Я шагал впереди своих гостей, слышал их смех и голоса, которые постепенно утратили естественность и превратились в какие-то щелкающие звуки и дурацкое бульканье испорченной звуковой дорожки. Тьма не сгустилась до ночной, но стала сизой, мглистой и липкой. Она скрыла деревья и тропинку, и мне казалось, что я не иду, а перебираю ногами в пустоте, ступни не чувствовали тверди. Я не понимал, куда и зачем нужно двигаться, я дышал пустотой и не слышал ударов своего сердца.

Всё это длилось, вероятно, не более мгновения, но время тоже исчезло, оставив меня наедине с угасающим сознанием в какой-то вязкой, паутинной бесконечности, где вообще ничего не было.

Вдруг ударил в глаза яркий свет ресторанных фонарей, вернулись запахи и звуки чудесного осеннего вечера. Никто ничего и не заметил. Пришли. Сфотографировались у входа. Тогда были “мыльницы”, они делали людям красные глаза и оставляли в углу кадра дату. Наша была – 11.09.01.

Принесли заказ, разлили по первой. Я стал медленно пить ледяную водку, запрокинул голову и вперился взглядом в экран телевизора, подвешенного к потолку. Самолет врезался в башню. Еще. Еще раз. Счастливый молодожен Сашка окликнул меня: “Володя, чё ты там за кино смотришь?”. Я молча ткнул пальцем. Он глянул и отмахнулся: “О, майн Гот! Ладно, без нас разберутся. Лучше тост скажи!”. Я сказал: поздравляю, ребята. На наших глазах началась третья мировая война. “Шайзе, – ругнулся Бирман. – Только этого не хватало!”. И разлил по второй.

Я лютый враг всякой мистики. Но позже, высчитав всё до минут, выяснил, что мое бредовое состояние на терренкуре совпало по времени с атакой на башни-близнецы. Ни до ни после ничего подобного я не испытывал. Внятных объяснений этому у меня нет до сих пор.

***

А я ведь эти красавицы-башни видел. И не с земли, а именно с той высоты, с которой врезались в них угнанные лайнеры. За три года до катастрофы снимал в Нью-Йорке документальный фильм о Сергее Довлатове. Работа подходила к финалу, интервью с Вагричем Бахчяняном, Александром Генисом, Ниной Аловерт и Леной Довлатовой были записаны. Почему писатель Сергей Довлатов получил признание после жизни

Мой оператор, Сережа Корнилин, вдоволь поохотился на улицах Манхэттена и Квинса, запечатлев изумительные жанровые сценки. Но киношникам всегда не хватает какого-то сногсшибательного общего плана с верхней точки. На стоэтажный “Эмпайр” с камерой нас не пустили. И пришло нам в голову: отчего бы не нанять экскурсионный геликоптер? Они сновали между небоскребами, как маленькие стрекозки, ловко огибающие стволы рослого бамбука. Нашли на набережной Гудзона их площадку и легко сговорились – удовольствие стоило 70 долларов за полчаса.

Взлетели на закате, лучшее время для съемки. Господи, как красив этот чудовищный город со всеми его безумными вертикалями! Серега только успевал кассеты и батареи менять.

Пилот обернулся к нам и прокричал сквозь грохот мотора: “Гайз! Только не садитесь рядом! Моя машина – бабочка, она легко перевернется к чертям собачьим, булшит!”. И сразу вспомнился бессмертный Мимино, который колотил кулаком по обшивке своего вертолета и орал: это же пепеля, пепеля! По-грузински – бабочка. Я сел на пол, а Серега прыгал по сидушкам то направо, то налево. Американские пилоты летают так же, как в кино. Наш закладывал немыслимые крены, пикировал, резко набирал высоту и снова нырял в червонное золото бархатной ночи. Это был немыслимый восторг. Летчик оборачивался и восторженно орал: ну, куда еще полетим? Я стучал пальцем по циферблату, время давно истекло. Он задорно отзывался: “Булшит! Сколько надо, столько и будем летать! Хотите к статуе Свободы?”. Кто же откажется. Мы покрутились вокруг ее эпической башки, потом, по моей просьбе, пролетели над Бродвеем и пошли прямым курсом на башни ВТО. Тут надо знать одну особенность: американцы обожают людей, которые делают “муви”. Они лопнут, разорвутся вдребезги пополам, но сделают всё, чтобы киношники работали. Наш летчик был не исключение. Мы медленно, осторожно, но страшно близко облетели башни. Окна еще горели. В одном из них я увидел, как парень, держа в руке бумажный стаканчик с кофе, что-то оживленно говорил темнокожей девушке, которая сидела за столом, вскидывала руками гриву волос и, скорее всего, безумно хохотала.

Стоп.

Ровно через 10 лет после катастрофы я пригласил в студию программы “Поздний Рерих” тогдашнего посла США в Республике Казахстан, выпускника Стэндфордского университета Джона Малькольма Ордуэя. Он пришел, как ни странно. И я задавал ему вопросы. Вот некоторые из них:

– Послушайте, разве это не странно, что сразу четыре гражданских самолета через короткие промежутки исчезли с радаров, и это никого не взволновало?

– Вы верите в то, что сразу в нескольких аэропортах страны террористы сумели пронести на борт холодное оружие, пусть и примитивное, которым они воспользовались и проникли в кабины, захватив пилотирование?

– Вы убеждены, что террористы, кратковременно обученные управлению малогабаритными самолетами типа “Сессна”, могли, не имея контактов с диспетчерскими пунктами, изменить курс и, ориентируясь бог знает чем, долететь до Нью-Йорка и протаранить башни ВТО?

– Вы верите, что лайнер, врезавшийся в стену Пентагона – здания весьма приземистого, мог достичь цели на бреющем полете, не встретив никаких препятствий?

На все эти и другие вопросы посол отвечал примерно так: “Да. Это немыслимо и невероятно. Но всё было именно так. Я в это верю”.

В конце съемки, измученный и обессиленный, он сказал нечто вполне человеческое: “Знаете, Владимир, я узнал о 911 в Калифорнии, где тогда жил. Я шёл мимо магазина, там продавали телевизоры. И на всех экранах самолеты врезались в башни. И я вспомнил своего отца, который рассказывал мне о Пёрл-Харборе. Это было такое же унижение нации, как и 911”.

Камера заглохла, и я спросил его: кто, по-вашему, убил Джона Фицджеральда Кеннеди?

Он очаровательно улыбнулся и вымолвил: разумеется, Ли Харви Освальд!

Больше вопросов не имею. До сих пор.

Булшит.

Шайзе.

Правда, Сашка?