Ах, Самара-городок…

Младенец мужеска пола явился на свет в Страстную пятницу, за два дня до Пасхи Христовой. Рожденные в этот день, как утверждает молва, наделены тяжким нравом, они бывают томимы мрачным расположением духа и взирают на белый свет с осуждением; также им трудно сыскать подругу для жизни, ибо мало кто может вынести их диковинные причуды.

Весна в тот год была зябкой и хлябкой; апреля 4-го дня еще выпал густой снег, но быстро потаял, а в ночь на субботу привалило тепло, и лед на Волге затрещал, и через три дня река вскрылась.

Отец новорожденного весь день провел на службе, держал корректуру своего первого губернского отчета о состоянии начальных народных училищ. Да и тягостно мужчине быть в такой день дома. Там властвовала Анна Дмитриевна Ильина, известная всему Симбирску акушерка “с образованием”. Малая ростом, округлая, розоволицая, с волосатой родинкой на щеке, с папиросой во рту, с насмешливым прищуром, но – добрая. Денег с бедных рожениц не брала, а подношения от состоятельных раздаривала “на зубок”.

Крестили младенца, как положено, шести дней от роду, в Никольской церкви.

Обряд совершили священник Василий Умов и дьячок Владимир Знаменский. Воспреемниками, то бишь крестными стали: действительный статский советник Арсений Федорович Белокрысенко и Наталия Ивановна Ауновская.

Ульяновы в Симбирске часто переезжали, сменили шесть квартир, семья росла, но дети беспрерывно хворали, страдая лихорадкой. Подвалы многих домов были подтоплены, комары свирепствовали.

В 1878 году симбирский нотариус Суров составил купчую крепость, согласно которой дом вдовы титулярного советника Екатерины Молчановой был продан жене действительного статского советника Марии Ульяновой. Дом деревянный, с надворными постройками и садом, цена – 4 тысячи рублей. Стоял на Московской улице в приходе Богоявления Господня.

Жалованье Ильи Николаевича Ульянова составляло 1 тысячу рублей в год. Были еще дополнительные выплаты – квартирные и разъездные, получалось с ними 2 500. В месяц на руки выходило 83 рубля с копейками.

В последние годы с учетом выслуги лет его годовое жалованье достигло трех с половиной тысяч. Корова в те годы стоила 15 рублей, столько же – сапоги с галошами. Пальто – 18 рублей. Пуд отборной баранины – три рубля. Сахар за пуд – 7 рублей 50 копеек, а шуба весила все пятьдесят. Вот и считайте. За обучение в гимназии нужно было платить, но только за девочек. Сыновья чиновников министерства просвещения от платы освобождались.

В начале 1886 года Илья Николаевич внезапно скончался апоплексическим ударом на 55-м году жизни (его сын, Владимир, умрет в таком же возрасте и по сходной причине).  Прекрасный Ленин без желтого парика. Владимир РЕРИХ об Октябрьском перевороте

На счету покойного оказалось 2 тысячи рублей, его движимое имущество, оцененное в 71 рубль, отошло детям, дом был записан на Марию Александровну. Она пустила в него жильцов, дала в газету объявление о платных уроках и стала хлопотать о пенсии. Спустя три месяца пенсия была назначена: вдове – 600 рублей в год пожизненно, а детям, Владимиру, Ольге, Марии и Дмитрию, также шестьсот, до совершеннолетия, итого: 1 200 рублей в год на всю семью. Анна, самая старшая из детей Ульяновых, совершеннолетия к тому времени уже достигла, как и Александр, студент Санкт-Петербургского университета.

Его повесят в Шлиссельбургской крепости ровно через год.

После казни старшего сына Мария Александровна продала дом за 6 тысяч рублей, и семья навсегда покинула Симбирск.

***

Принято считать, что самарский период жизни Владимира Ульянова, подвизавшегося в роли помощника присяжного поверенного, был эпизодом вполне проходным. Он и сам вспоминал о нем с юморком. Однако и на этой блеклой страничке можно отыскать немало любопытного.

Присяжный поверенный – это адвокат. Стать его помощником было непросто, требовались образование, благонравие и терпение. Лишь при сочетании этих добродетелей спустя пять лет безукоризненной службы молодой правовед мог рассчитывать на самостоятельную практику.

Жил тогда в Самаре Андрей Николаевич Хардин, присяжный поверенный с добрейшим лицом, украшенным уютной бородкой состарившегося народовольца. Когда-то приятельствовал с Верой Фигнер и потому репутацией благонадежного подданного не обладал, находясь под тайным присмотром. Но это его мало заботило, ибо главной страстью его жизни были шахматы. Он даже с самим Чигориным играл – по переписке.

Вообразите, люди того времени играли в шахматы, обмениваясь открытками, где были записаны ходы.

Он и с Владимиром Ульяновым так познакомился, сыграв с ним пару партий, а когда тот приехал в Самару, употребил немалые усилия, сделав его своим помощником.

На долю начинающих судейских выпадали мелкие уголовные деяния людей самого низкого звания – крестьян, мещан, бывших солдат, городской голытьбы и прочих обитателей дна, не имевших денег нанять адвоката.

Но были и сравнительно громкие процессы. Вот некоторые дела, которые вел Ульянов.

***

Хозяин дрожжевого заводика с роскошной фамилией Венецианов средь бела дня застрелил своего бывшего рабочего, Ханина, который посмел подать на него в суд. Убийцу выгораживали сразу три адвоката: Позерн, Брокмиллер и Венецианов – сын подсудимого (!). Ульянов вмешался в это дело, пытаясь призвать защитников хотя бы к дисциплинарной ответственности, но самарский прокурор Сомов взял их под свое покровительство. Присяжные убийцу оправдали.

***

Переодетые в штатское агенты полиции Комаровский и Маштаков затащили в трактир отставного солдата Тишкина и плотника Зорина, напоили их и, выдавая себя за скупщиков краденого, уговорили свести лошадь извозчика Горшкова, стоявшую у дома терпимости в ожидании хозяина. Парни справились с делом, привели лошадь в условленное место, где и были сцапаны засадою. Дело Ульяновым было проиграно.

***

Мещанин Гусев обвинялся в изуверских избиениях своей жены. Следствием было установлено, что девушка была насильно выдана замуж своею матерью, которая до этого пять лет кряду сожительствовала с Гусевым.

Защита была поручена Ульянову, который провел ее своеобразно: не сказал на процессе ни слова.

Садист отправился на год в исправительное арестантское отделение, что считалось хуже тюрьмы.

***

Торговец квашеной капустой Сурошников обвинил почти 70-летнего старика Красноселова в краже ста рублей, которые и нашлись у него при обыске упрятанными в сапог. Основанием для дела послужил донос некоего Вильгельма Минкеля, в котором он сообщал приставу, что “у голодранца Красноселова откуда-то завелись деньги”. Старик на суде вел себя предерзко, скверно ругался арестантскими словами.

Это привлекло внимание защитника Ульянова, и он вскоре выяснил, что Красноселов уже отбывал наказание в тюрьме, где подрабатывал лудильщиком самоваров и чайников.

Запросив из тюрьмы денежные ведомости, Ульянов с величайшим трудом доказал, что сотенный билет принадлежал Красноселову по праву, и настоял на “очной ставке” Сурошникова с кредитным билетом, где торговец капустой своей сотенки не опознал. Дело было пересмотрено, и деньги – не без волокиты – возвращены владельцу. Но для этого потребовалось обжаловать приговор и довести дело до Сената. В Таразе неожиданно вспыхнули страсти вокруг памятника Владимиру Ильичу Ленину

***

Эти архивные бумаги пропитаны запахом давно прошедшей жизни – густым, овчинным, дегтярным, махорочным, сивушным, навозным.

Там виды, которые со знанием дела живописал Алексей Максимов Пешков, бродивший по тем же стежкам-дорожкам. Какие-то жуткие, неряшливо бородатые, разбитые в кровь морды, беззубые, раззявленные в крике рты. Украденные рельсы, взломанные амбары, рваные армяки, вонючие зипуны, пропотевшие поддевки, мятые картузы, заскорузлые тулупы, сгнившие лапти, смазные сапоги, кубовые сарафаны, закопченные трактиры, срамные девки, семечковая шелуха, ландринки, петушки, младенцы, монахи, дьячки, бессчетные церкви, колокольный звон, прыщавые гимназисты, дубиноголовые полицейские, жуликоватые стряпчие, геморроидальные чиновники, мздоимцы, жулики, государственные воры, красномордые купцы, добродетельные дамы, погосты, акварельные барышни на выданье, извозчики, экипажи, конские яблоки, лошадиное ржание, собачий брех, гомон толпы, июльский зной, кипящая нищим сбродом волжская пристань, гудки пароходов и безумные крики чаек.

И надо всем этим муравейником медленно зреет, как гнойный нарыв, смута, пропитанная отчаянием и чувством безысходности, неправедности и беспросветной богооставленности.

И змеится из уха в ухо слушок, что Государь Император тяжко болен, и дни его сочтены, и это правда, он умрет через год от тяжкой болезни почек, которую нажил во время крушения царского поезда, когда, спасая семью, держал на своих плечах обвалившуюся крышу вагона.

И внутри этого чудовищного муравейника резво спешит в судебное присутствие, пропахшее кислым потом, невысокий, рыжеволосый, картавый, близорукий на один глаз, начинающий лысеть со лба юноша, а глубокой ночью, напившись самоварного чаю, долго сидит за столом, освещенным керосиновой лампой, и с упоением штудирует “Анти-Дюринг” или пишет рефераты, где громит народников.

Он ничегошеньки не знает, что случится на его веку в ближайшие тридцать лет, как не знаем сегодня и мы своего будущего.

Ах, Самара-городок…

Никто никогда из него не уедет.

Алматы