Опубликовано: 1700

Ad Calendas Graecas*

Ad Calendas Graecas*

Родзянко еще в начале февраля 1917 года писал Государю, что если подвоз муки не будет доведен до нормы, то Москва скоро совсем не будет иметь никаких запасов. Не лучше было положение Петрограда. Январский привоз продуктов первейшей необходимости равнялся половине утвержденной нормы, а скота, птиц и масла – четверти. Ржи и ржаной муки требовалось подвозить по 32 вагона в день, а доставлялось порой не более двух.

Вообще, эта его, так сказать, аналитическая записка и сегодня внушает уважение. В ней много дурного пафоса и каких-то бабьих причитаний, но это стиль времени, которого послушно придерживался Председатель Государственной думы. А вот цифры и факты впечатляют. Родзянко продолжает: “Вследствие недостатка топлива многие предприятия, даже работающие на оборону, уже остановились или скоро остановятся. Дома с центральным отоплением имеют топлива в размере всего 50 %, а дровяные склады пусты. Городской газовый завод с 28 января сократил свою работу более чем на 3/4, и газовое освещение улиц совершенно прекратилось... В городе развилась масса заболеваний инфлюэнцей и воспалением легких, а на почве недоедания – желудочные и кишечные...”.

Государь наконец удостоил Родзянко личной встречи. Вот запись из дневника Николая:

“10-го февраля. Пятница В 10 ч. у меня был кн. Голицын. Погулял. Принял пять генералов... Гулял с Марией; у Ольги заболело ухо. До чая принял Родзянко... Затем принял Щегловитова. Вечером занимался до 11 часов”.

Высочайшая аудиенция оказалась кратковременной. Император был чрезвычайно холоден и малоразговорчив.

Я не раз перечитывал дневники Николая Второго, изумляясь их чудовищно нищенскому содержанию. Человек, назвавший себя уже после отречения (!) “Хозяином Земли Русской”, ежедневно марает бумагу пометками о погоде. Они составляют едва ли не треть его литературного наследия. Это был какой-то безумный метеофил! Чуть ли не каждая запись начинается монотонным бубнением: “Утром шел снег и мело; днем вышло солнце и стало морознее”. Или: “В 10 час. пошел к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная... Вечером играл в домино”.

А накануне в Петрограде полиция открыла огонь на поражение, было убито 150 забастовщиков. Тот же Родзянко за день до этого прислал телеграмму:

“Положенiе серьезное. В столице – анархiя. Правительство парализовано. Транспортъ продовольствiя и топлива пришел в полное разстройство. Растетъ общественное недовольство. На улицах происходитъ безпорядочная стрельба. Части войскъ стреляютъ друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всяческое промедленiе смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот часъ ответственность не пала на венценосца”.

У Царя в дневнике: “25-го февраля. Суббота. Встал поздно. Доклад продолжался полтора часа. В 2 1/2 заехал в монастырь и приложился к иконе Божией матери. Сделал прогулку по шоссе на Оршу. В 6 ч. пошел ко всенощной. Весь вечер занимался”.

Так и слетает с языка оскорбительнейший вопрос: чем изволили заниматься, Ваше Величество? Понимаю, что хамство. Но сил нет. Государство катится в тартарары, как телега с горы, а Государь, как тот Мальбрук, “в поход собрался”. Да был бы хоть толк от его бездарного торчания в Могилеве!

“В 2 часа уехал на ставку. День стоял солнечный, морозный. Читал, скучал и отдыхал; не выходил из-за кашля... Четверг. Проснулся в Смоленске в 9 1/2 час. Было холодно, ясно и ветрено. Читал все свободное время французскую книгу о завоевании Галлии Юлием Цезарем. Приехал в Могилев в 3 ч. Был встречен ген. Алексеевым и штабом. Провел час времени с ним. Пусто показалось в доме без Алексея. Обедал со всеми иностранцами и нашими. Вечером писал и пил общий чай”.

Наконец, спустя немалое время, пишет:

“В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия! Был недолго у доклада. Днем сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная. После обеда решил ехать в Царское Село поскорее и в час ночи перебрался в поезд”.

Не тут-то было. Читаем дальше:

“Ночью повернули с Малой Вишеры назад... Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь... Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!”.

Все думы Государя о жене, семье, о детях. Цесаревич от рождения и без того хвор безнадежно, а еще и девочки в эти смутные дни как по команде заражаются и тяжко болеют. Корь. Их бреют наголо. Но вот есть хотя бы этот задушенный вопль: стыд и позор!

Отречение от престола не нуждается в иллюстрациях, оно неоднократно воспроизведено в мемуарах, снято в кино. Однако трудно не обратить внимание на различие в тоне этих свидетельств. Шульгин воспроизводит мельчайшие детали события, ему неловко за свою небритость, за не слишком свежий воротничок, он чувствует чудовищное несоответствие исторического события и приземленной обыденности, в которой оно происходит, он помнит лицо Государя, измученно-бесстрастное, серое, с неожиданно обильной и мелкой паутиной морщинок вокруг глаз. Помнит министра двора Фредерикса, который узнал, что его дом в Петрограде в эти минуты горит, и несчастный старик, всхлипывая, спрашивает, жива ли его супруга. Помнит, как Государь, одетый в кавказскую полевую форму с газырями и кинжалом, выйдет из своего вагонного кабинета в вагонную гостиную, обитую зеленым шелком, и вручит свое Отречение, отпечатанное на пишущей машинке на нескольких четвертушках бумаги. И Шульгин найдет в себе силы посоветовать Его Императорскому Величеству небольшую правку, и Государь ее без усилий внесет собственноручно. И, прощаясь, Шульгин, закоренелый монархист, найдет в себе дерзость произнести: “Ах, если бы Вы сделали это немногим раньше...”. А Император простодушно спросит: “Думаете, обошлось бы?”.

С ума сойти.

А вот в дневнике у Николая читаем: “Нужно мое отречение... Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!”.

Переговорил!

Следующая запись: “Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне... Читал много о Юлии Цезаре. 8.20 прибыл в Могилев... Оказывается, Миша отрекся... Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость! В Петрограде беспорядки прекратились – лишь бы так продолжалось дальше”.

Если бы...

“2-го апреля. Светлое Христово воскресенье. Заутреня и обедня окончились... Разговлялись со всеми... Лег спать не сразу, плотно поел. Встал около 10 час. День стоял лучезарный, настоящий праздничный. Утром погулял. Перед завтраком христосовался со всеми служащими, а Аликс давала им фарфоровые яйца, сохранившиеся из прежних запасов”.

И еще одна запись: “Отличный весенний день... После завтрака вышел с Алексеем в парк и все время ломал лед у нашей летней пристани; толпа зевак опять стояла у решетки и от начала до конца упорно наблюдала за нами. Солнце хорошо согревало. После чая разбирал массу полученных прежде открыток”.

В этот отличный весенний день в Петроград приехал Ленин.

Это было ровно сто лет назад. Почти день в день. Может ли такое повториться? Может.

Аd Calendas Graecas.

* Латинское крылатое выражение. Дословно переводится “до греческих календ”. Соответствует русскому “После дождичка в четверг”.

Оставить комментарий

Оставлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи