– Когда ты сам начал делать кино, что изменилось в твоем отношении к нему?
– Я понял, как его сложно делать. Это не просто коллективный труд, это коллективный разум. Когда фильм вышел, ты уже смотришь на него с другой стороны баррикад и выслушиваешь: а почему у вас так герой появляется, надо было иначе…
– Раз ты решил снять фильм, ты в себе чувствуешь способность к этому?
– Пока не попробуешь – не поймешь. Когда у Бернарда Шоу спрашивали, умеет ли он играть на скрипке, он отвечал: “Не знаю, не пробовал”. Мне казалось, что у меня есть к этому способности. Но во всех сферах очень много людей, которые искренне верят в то, что они великие. Мне не хочется быть таким же чудиком от кино.
– А зачем, по-твоему, нужно кино?
– Кино – экстракт, очень сжатая форма искусства. За полтора часа можно получить определенную культурную выжимку. Это такая легкая, но глубокая, удобоваримая форма искусства.
– Оно не должно отвечать на вопросы о смысле жизни, вселенной?
– Это определяется масштабом личности режиссера. Я очень люблю пример с картиной “Терминатор-2” – это зрелищный фильм, с новаторскими для того времени спецэффектами, но при этом Джеймс Кэмерон полностью переснял Библию. Именно это получается у великих режиссеров – совмещать философию со зрелищностью.
– В чем, на твой взгляд, основная проблема казахстанского кинематографа?
– Не хватает идей. Множество проблем требует осмысления, в том числе через кино. У нас же стараются снимать универсальные истории, которые не имеют привязки к ситуации. Например, “Обратная сторона” – история про криминальные разборки, которые могли случиться и в Сингапуре, и в Америке, и в Таиланде. Привязка к Казахстану заключается в локациях: снимали здесь. А ведь схема функционирования организованных преступных групп, наверное, отличается от других стран.
– Разве универсальность не гарантирует продажи?
– Никогда не будут покупать кино, дублирующее американские и российские картины. Мы же смотрим японское, к примеру, кино, чтобы посмотреть взаимоотношения японцев, их культуру, а не переложение американских историй на японскую почву. Наверное, мы себя еще не осмыслили, поэтому снимают у нас декоративно: юрта, домбра, чапан. Я много раз задавал нашим режиссерам вопрос: как выразить любовь в казахском кино? Никто не может ответить. Традиционалисты снимают сцену с заливистым закадровым смехом, пару, которая бежит по полю, и неизвестно, чем это кончится. Например, в картине “Куклы” Такеши Китано герой берет любимую за руку и ведет через всю Японию. Они не целуются, даже не разговаривают – это любовь по-японски, потому что они не привыкли выражать чувства в словах, как американцы – с непременными признаниями “милым” и “дорогим”.
– С чего началась твоя любовь к кино?
– Мне было 17 лет, я посмотрел “Достучаться до небес” – это образец универсального фильма на все времена. Я стал смотреть много фильмов, был запойный период, когда смотрел чуть ли не по пять фильмов в день. Сейчас смотрю не очень много, но некоторые фильмы пересматриваю. Например, я каждые пять лет пересматриваю “8 1/2” Фредерико Феллини и каждый раз открываю что-то новое, иногда, может быть, даже то, что сам режиссер не вкладывал намеренно в свою работу.
– “Принцессу на горошине” тоже можно то и дело перечитывать…
– Нет, так не выйдет. Ее читают в детстве, потому что это базовый фундамент. Это хлеб. Сколько его ни ешь, не получится открыть новый вкус и почувствовать пармезанский сыр.