ТУТАХМОН. Владимир Рерих о непогребенных

А там, на Дворцовой площади, чудовищная очередь – как в Мавзолей. Дворничиха неподалеку шуршала. Спросил ее, это что же, всякий день так? Она выполнила метлой ружейный прием “к ноге”, оглянулась по сторонам, заговорщически склонилась и, дохнув кариесной гнилью, шепнула: “Да там... Этого привезли... Как его, черта, все не упомню. А! Тутахмон!”. И, сделав значительные глаза, продолжила свое шуршание.

Мумию фараона так и не увидел, не хотелось терять время, поэтому уехал в Петергоф. А жаль. Было бы любопытно взглянуть на парня, провалявшегося в золотом ящике больше 3 тысяч лет. Нетленность Ленина, кстати, в тот год достигла юбилейной полувековой отметки, и на обратном пути я все же не отказал себе в удовольствии от шестичасовой очереди в усыпальницу.

Набальзамированный кадавр жульнически выигрывал у прототипа, он казался недостоверно помолодевшим. Лик его был строгим, с налетом мученичества, а знаменитое чело струило какой-то желтоватый, но приятный свет. В ритуальном зале было мрачно, прохлада погребальной камеры отдавала кариесным зубом дворничихи. Хрустально-прозрачные стенки гроба отчетливо предъявляли покойника, облаченного в костюмную тройку – униформу похоронщиков. Труп выглядел в этом не по росту огромном саркофаге, как экзотическая куколка редкой бабочки в роскошном футляре сумасшедшего энтомолога. Одна ладонь (правая) была сжата в нетвердый кулак, вторая расправлена, пальцы ее чуть лоснились, как у подтаявшей восковой персоны. Нижняя часть тела, покрытая чем-то роскошно-бархатным, сходила на нет, башмаки даже не угадывались. Галстук был из кино, в горошек. На выходе из траурного зала стоял учтивый вертухай и каждому посетителю говорил одно слово: осторожно! Люди, влачась у изножья покойника, стремились насытить зрение последними мгновеньями и невольно замедляли шаг, едва не вывихивая себе шею. А дорожка, по которой они шли, внезапно обрывалась высоким порогом. Можно было не на шутку гробануться.

Второй раз меня занесло в этот пяти­звездочный склеп много лет спустя, в муторное смутное время. Очередь была жиденькой, как суп безработного, и начиналась не в Александровском саду, а с середины Красной площади. Мы оказались там с Володей Фроловым, истово верующим и воцерковленным звукорежиссером нашей съемочной группы. Я спросил, видел ли он Ильича. Фролов конфузливо хихикнул, наскоро перекрестился и ответил: “Не сподобился, батюшка, хотя ощущаю соблазн мирского любопытства. Да ведь это грех, на непогребенное тело глазенапа запускать...”.

Не обращайте внимания. Это были наши словесные игры, Володя был славный и абсолютно нормальный парень. Мы так шутили.

Я подошел к дежурному вертухаю у входа в Мавзолей и попросил разрешения. Дело в том, что мы были с ног до головы увешаны разными киношными железяками, а с ними в усыпальницу даже при Горбачеве не пускали. Дежурный сощурил оловянные глаза и устало спросил: а зачем вам туда? Я глупейшим образом проблеял: ну, посмотреть... Вертухай с неподдельной горечью в голосе сказал: “Посмотреть... Цирк, что ли? Люди сюда поклониться идут, мля. Ладно, я посторожу ваше барахло, идите уж, перестройщики. Мля”.

Когда, миновав опасный приступок, выбрались на воздух, упершись в носатый бюст Сталина, я спросил Вовку: ну как? Он долго, настораживающе серьезно молчал и наконец ответил: “Старик, знаешь, ты на него чем-то похож...”

Странно. Я тогда не был ни лыс, ни бородат...

Впрочем.

На последнем курсе мы с Самвелом Мирзояном отправились путешествовать по Кавказу и направились к его деду, Александру Черкезову, в село Опрети, которое приютилось на границе Грузии и Армении, но жили там греки, которые говорили только по-турецки. Ехали в крошечном пазике, набитом крестьянами, корзинами, бурдюками, овцами, козами, досками и курицами. Рядом сидел замшелый старик с непрерывно слезящимися глазами. Он угощал нас чачей. После четвертого “алаверды” он ткнул в меня пальцем и, заливаясь слезами, умильно прошамкал: Ленин!

Я был тогда усат, бородат, волосы зачесывал назад, открывая лоб с изрядными залысинами. Ладно, простим старичку, давно, надо полагать, усопшему.

Самвел потащил меня поклониться праху любимой тети. Одышливо карабкались по бесконечному склону сопки, заросшей орешником, где кавказские отроки упражнялись в стрельбе из мелкашек, наконец забрались на лысину холма – перед нами лежала долина, струящаяся шашлычным жаром. В нем столбенели огромные надгробные камни в три человеческих роста с фотопортретами, нанесенными на полированную поверхность гранитных памятников. Летнее марево заставляло их физиономии зловеще гримасничать. Они были как живые.

Я тогда впервые всерьез задумался о смерти.

Что заставляло древних египтян заниматься этой утомительной канителью с трупаками? Почитайте Геродота, он там все это детально и муторно задокументировал. Я полагаю, что Древний Египет был первой человеческой цивилизацией, где человек, на краткий миг избавленный от унизительной борьбы за биологическое существование, вдруг ощутил настоящий ужас смерти с ее неотвратимой и зловонной неизбежностью. И этот древний наивный человек стал бороться с нею – как мог. То есть он стал препятствовать тошнотворному трупному разложению. И придумал бальзамирование. В сущности, очень детский выход из тупика. Как говорят менты: нет тела, нет и дела. А тут тело есть. Стало быть, дело его живет и побеждает.

Тутанхамон, в сущности, ноль, фук, фейк без палочки, пустышка, плацебо. Но он единственный, чью могилку не раздербанили древние супостаты. То есть грабанули, конечно, но как-то нежно, без фанатизма. И трупака не тронули. Почему? А тут, вероятно, дело в папашке его (или дяде), не важно. Эхнатон ему имя. Тот еще был фараонище. Самая загадочная персона истории Древнего Египта эпохи Нового царства. Реформатор почище Горбачева! Всех тысячелетних богов репрессировал (Амон, Птах, Тот, Осирис, Хор и примкнувший к ним Анубис) – всех отправил на шконку и объявил – единственным богом – Атона! С какого бодуна? До сих пор никто не знает. Он и новую столицу построил, бросив опостылевшие Фивы. И построил там себе памятник из чистого золота. Знакомо? А то.

Через 17 лет его как-то скинули, и власть перешла к сыну (или племяннику, черт их разберет), которого поначалу звали Тутанхатон. Но преемник довольно быстро слил и сдал предшественника, вернул из ссылки прежних богов, да и сам поменял погоняло, стал Тутанхамоном. Был он долговяз, неказист, волочил ноги, имел женское тело с неподобающими титьками и, вероятно, гундосил, поскольку страдал “волчьей пастью”, то есть нёбо его не заросло. Он помер в 20 лет (скорее всего, убили). Но вот могилку его древние бандюки, которые забили большой египетский болт на святость захоронения, почему-то не тронули.

Информация к размышлению. Осенью 1923 года, когда создатель СССР был уже почти никакой, вся мировая пресса захлебывалась сенсацией – открытием гробницы Тутанхамона. Эти статейки читали образованные, знающие языки пацаны, члены Совнаркома. Вот и смекайте, откуда ветер дует.

21 января – день памяти Ульянова-Ленина. И опять начнется этот загробный вой: вынести, к хренам собачьим, мумию! Закрыть Мавзолей! Сровнять с землею!

Особенно умиляют эти вопли, раздающиеся из бывших “союзных колоний”. Вам-то, живущим уже четверть века в упоительной суверенности, что до того? Найдите своего козла отпущения и швыряйте его нетленные мощи на все четыре стороны!

Могу даже имя подсказать.

Тутахмон.

Алматы